Андрей Наугольный - Ещё поживём

Казёнщина угашает дух и умаляет чудесные достоинства души. Вероятно, служба в колонии, тюрьме (первое, что приходит на ум) — совершенно неподходящее место для человека, занятого поисками Бога и Красоты, призванных спасти наш убогий, в глазах поэта, мир, обесчещенный и превращённый в свалку мусора… Но, стихи пишутся, стоическая гордость пробуждает жизнь и мужество, необходимое поэту для осмысления этой самой жизни, давно уже ставшей судьбой, причинившей мечтателю столько пустых страданий. Отсюда и отчаяние, и скепсис, переходящий в трансцендентный нигилизм (Есть Бог? — Нет Бога…). Отсюда и грустная нежность, та робкая улыбка, по которой, как говорил Сергей Довлатов, интеллигента можно узнать и в тайге. Но души не уничтожаются, так как, по Мишелю Монтеню: «…судьба не приносит нам ни зла, ни добра. Она поставляет лишь сырую материю того и другого и семя, способное оплодотворить эту материю. Наша душа, ещё более могущественная в этом отношении, чем судьба, использует и применяет их по своему усмотрению, являясь, таким образом, единственной причиной и распорядительницей своего счастливого или бедственного состояния».

С этой истиной трудно смириться, разглядывая белый свет из-за решёток. Человек слаб, он устаёт. Дух как бы отлетает от него, духовный панцирь истончается, и вот тогда бытие начинает определять сознание. А поэту, как во времена А. Блока, требуется воздух, а не «угарная осень». Удушье обезличивает стихи Островитянина. Он мечется, но катарсиса не происходит, неоткуда ему взяться. И тут на помощь опять приходит Монтень: «Только наша христианская вера, а не стоическая добродетель может домогаться этого божественного и чудесного превращения (т.е., возвышения и величия), только она сможет поднять нас над человеческой слабостью.

Ну, что ж, воздуха мало, как в субмарине, зато полно музыки, заунывной и кандальной, и рефлексия отступает на второй план, из глухих стонов и томлений души возникает классическая «фетовско-случевская» тональность, рождает оригинальность и звуко-смысл. Конечно, рядом, точнее, в волнах чистого воздуха поэзии Фета стихи Островитянина, утратившие надежду полёта, тонут, но общее, всё же, проследить удаётся: это и ярко выраженная музыкальность, и тоска по совершенству, неудержимо переходящая в боль по красоте, это и моление о чуде преображения и любви…

Островитянин, как и Фет, мизантроп в жизни и возвышенный мечтатель в своих поэтических снах. Отсюда и тема отказа от разума и разумной жизни, если вспомнить Анатолия Передреева: «Всё беззащитнее душа В тисках расчётливого мира, Что сотворил себе кумира Из тёмной власти барыша…».

Так и появляется в стихах (книга сонетов «Тень жизни») образ Дервиша. Тема, надо сказать, совершенно неожиданная. Параллель дервишу: книжки в мире эллинизма, юродивые в Древней Руси. «Классический юродивый, — как пишет А. М. Панченко, — это протестующий одиночка. В юродстве соединены различные формы протеста. Самый способ существования юродивых, их бесприютность и нагота служат укором имущему, благополучному, плотскому, бездуховному миру».

Что характерно — юродивые, т.е., мнимые безумцы, часто были образованными людьми, писали стихи и прозу, среди них были даже интеллигенты. Не говоря уже о том, что по ночам, вне толпы, это подвижники-интеллектуалы.

Но, вот чего не учёл Островитянин: юродивый никогда не занимался творчеством в тот момент, когда посвящал себя духовному «подвигу». До или после. Природа у этих явлений — писательство и изгнание бесов, всё-таки абсолютно различна. Это понимал и Лев Толстой, переставший заниматься писательством в период своих философско-этических метаний. А Островитянин пишет стихи — это уже не юродство, и Дервиш тут не спасёт, это — отступничество.

И это печально. Хаос (нынешний и грядущий), как, впрочем, и Гармония — находится в абсолютной зависимости от Логоса (поэзии, языка и слова), чьим вестником и носителем — и это дар от Бога! — становится Поэт. Он — заклинатель Хаоса. И поэтому особенно обидно видеть в душе избранного усталость и разочарование. Мне близки юродствующие интеллигенты (Толстой, Гоголь, Ерофеев) — к слову, весь Серебряный век был веком юродивых. Да я и сам такой, и я вижу в Островитянине своего собрата, а потому благодарен ему за искренность (даже в лукавстве). За его трагические стихи, продирающиеся сквозь «бетонку» жизни.

Оказывается, быть самим собой не так уж и сложно. Можно сказать, легко — отрастил крылья и пари! И всё побоку, нам гнёзд не вить… Процесс, становление, вершины — это да, самое то. Потому — свобода, выбор, неограниченные возможности. А неудачам в этом раскладе нет места. И любое падение — невесомость. Вакуум. Каморка папы Карло. Печки — и той нет, картинка на стене… Ничего, зато есть ключ. Всё поправимо.

Если бы так. На деле выбор — это уже отказ от свободы, добровольное рабство. Что для писателя, на мой неискушённый взгляд пленника по призванию, означает или полную глухоту, или частичную потерю слуха…

«Лишь всхлипывая, слышишь всхлип…» — Веские доводы нужны, правда, желательно выстраданные. А это не так просто даётся, спрос на подобные эксперименты невелик. И тогда тишина. И только звон собственных цепей. И вериги становятся знаком отличия, а взор туманится. Всё доступно, преступно, ненаказуемо… Чужих богов — вон, зачем они? Или с пьедестала, или в свой карман. Так, для порядка. Ведь есть только один голос, один дирижёр, одна музыка…

В этом весь постмодернизм. В романе сплошная экспансия, тактика выжженной земли, диктатура формы, а между тем — дух веет, где хочет. И каким богам поклоняться, каждый выбирает сам.

И отчаяние автора не в счёт, и его запрограммированное просветление… Мы-то знаем, настоящая драма — там, за декорациями. Что, истерика? Переживём и истерику. К постмодернизму не стоит относиться по-человечески… Иначе, когда Аполлон вернётся, мы его не узнаем, вымрем в дебрях творческого энтузиазма, среди ярких афиш и бесчисленных масок сорвавшейся с цепи гениальности… И лишь багровое солнце постмодернизма на горизонте, да его жрецы, зазывающие нас в новые катакомбы…

Михаил Сопин — великий поэт русского подземелья (несмотря на то, что член Союза!). Великий, величие — это не бронза или пьедестал, речь-то идёт о подпольной России, о её юродивых, очарованных и нищих. Только строки, скупые строки-пайки, за которыми — вот оно, истинное величие! — яростная месть человеческой природе и породе за неразумность и некрасивость мира. В них всё: и русский Бог, и русский бунт, и русский вой. Энциклопедия здешней не-жизни.