Андрей Наугольный - Ещё поживём

Это богоискательство, кормчая звезда для русского интеллигента, испытанный способ жить красиво, постоянно испытывая на прочность корни — устои интеллектуальных ересей и традиций. Тут-то Островитянин и обрёл себя, бесспорно, он — Поэт, принадлежащий к мыслящему сословию. Ему и Маяковский во благо, но не революций и переворотов жаждет, а духовного перерождения мира и человека. Он из тех, кто ищет выход, не желая оставаться на мусорной свалке Истории и Судьбы. Странная «Молитва». Но молодое вино в новые меха…

Да, это Фет. Не Островитянин. Но общее у них есть, оно в призвании, которым так дорожит Фет, и от которого достаточно легко отрекается автор «Горсти камней». Почти легко, почти отрекается. Настораживает другое. Возьмём стихотворение, исключающее служение Музам (несерьёзно!) и, естественно, исключающее самого любимца муз. Иное — Фет, с этим поэтом у Островитянина одна кровеносная система, просто сам он об этом не знает или делает вид, что Фет ему безразличен. Островитянин скрытный поэт, герметичный, несмотря на искренность, переходящую в исповедальность.

Аполлон Григорьев писал о Фете, близком друге и искусителе. Так Фета, по их отношениям с Григорьевым, воспринимал А. Блок: «Я не видел другого человека, которого бы так душила тоска… Со способностью творения в нём росло равнодушие. Равнодушие ко всему, кроме способности творить». Равнодушие к жизни, которое выглядит, как просто жизнь.

Не так у Островитянина, он даже как будто не вспоминает о творчестве, т.е., его книга начинается с эпилога, стихотворение «Жизни маленькая щепотка» — это финал, где нет места фантазиям Творца. Всё буднично. И тут мне вспомнился (да простят меня хитроумные боги литературы!) Михаил Александрович Шолохов, а точнее то, как он закончил свою эпопею: «Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына… Это было всё, что осталось у него в жизни, что пока ещё роднило его с землёй и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром». Да, вот оно, холодное светило действительной жизни. И добавить нечего.

Но Островитянин — поэт. И я берусь утверждать, что он поэт истинный, многогранный и замысловатый, многое доступно его лире… Даже игра в бисер, как, например, сонеты (книга «Тень жизни»).

Он — романтик, которому опротивел собственный энтузиазм, встал поперёк горла. Вот и выходит, как у Булгакова в «Белой гвардии», где муж Елены Прекрасной, жутковатый Тальберг, твердит барабанно, выбираясь из передряг и присматриваясь, где теплее: «Оперетка, оперетка!». Заманчиво, но нудно, где вместо ожидаемого куша с наслаждением разжёвывается конфликт между поэзией и правдой жизни. То есть, пшик — о чём разговор? Другие-то стихи прекрасны, но заел Островитянина избыточный нигилизм: всё худо, сам полное ничтожество, да и зачем это ему? Возможно, это христианский подход. «Аскетические опыты» Святителя Игнатия Брянчанинова написаны именно здесь, у нас, на Севере… Не отсюда ли такое уничижение? Жизнь — свалка, поэт — ничтожество. Возможно, пушкинский виток, классическая ветка. А может, как у Державина: «Я царь, я раб»? Всё возможно, только у Островитянина не царь, а дервиш. Хороший дервиш, белый дервиш, посвящённый, значит. И, значит, тайн не разгласит, но зато пророчествовать будет, и заклятие снимет, и душу отмолить сумеет. Вот она, скрижаль. Дервиш, отказавшийся наотрез от соблазнов буржуазного реализма. Положение обязывает, да и Бог не дозволяет. Значит, Бог существует? Где он? Как — где? У поэтов, в сфере идеала. У Фета: «Вращенье цветочных спиралей, благоуханная свежесть, бессмертная весна». Есть, живут и ликуют подобные мотивы и у Островитянина: «Окошком настежь, пристальное око /Воткну во тьму, чтоб вызнать и постичь, /И в зыбком и причудливом барокко /Весенней ночи путается дичь, /Бескрылая, крылатая, любая — /И прянет, и пугается, и ждёт /Меж нежных пут обманчивого рая /И тяжких ков, срывающих полёт /На полпути…».

Рай — тень жизни, заоблачная тень, манихейство, сладостное и кровавое, навязанное жестокостью жизненных реалий, где «Христос в цепях и розах». И Дьявол с Богом борется, прямо, гладиаторы, зрелище… И художник — Агнец, приготовленный на заклание. Или, наоборот, Титан, сокрушающий мерзкую плоть этого мира… Дико всё это. Бог сотворил ангела, ангел отпал, Бог сотворил человека, человек соблазнился, и гнойная язва греха разъела его душу! Греховная порода — это не самоистязание манихейства, это порча, от которой можно избавиться с помощью поста, молитвы, покаяния… И поэзии! В ней всё это бытийствует, живёт и дышит. Там красота, обречённая спасти нашу маленькую жизнь, потому что в ней — весь белый свет! И, конечно, главное — природа, любовь. Стихи Островитянина, посвящённые этим темам — завораживают. Хотелось бы вспомнить, хотя бы названия: «Душа оттает», «Расставлю без обычаев и правил», «Оттаяли чёрные барки»… Их объединяет музыка, чудесная музыка небесных сфер, которую поэт слышал и воссоздавал. Музыкальная лирика. Слишком высоко.

…Провёл мужик всю ночь на реке, рыбы не поймал. Сматывает удочки и бормочет: «Если бы эта рыбалка так не успокаивала, поубивал бы всех нафиг».

Я намеренно не стал писать о «колючей спирали души», о «призраках свободы», памятуя о том, что есть нечто, способное расширить горизонты судьбы. Воздух поэзии — это воздух свободы, где бы ты ни находился. Такой вот романтический стоицизм или мифический реализм. А Островитянин — хлеб его жизни — черняшка тюряги? По чьей воле? Откуда мне знать. По Божьей, вероятно.

Путь поэта сложнее пути самурая (летящий самурай — на обложке книги «Тень жизни»). Как-то Рембо заметил, что для мужчины существуют только три профессии: священник, воин и поэт. И всех их совместил в своей жизни Островитянин. Думаю, он принёс много пользы Там — тем, кто сидел за решётками, но ещё больше пользы принесёт Здесь, где его поэзия, воплотившись в книги, уже нашла своего читателя. Слишком уж он необычен. Великолепный поэт, яркий представитель мыслящего сословия России, обладающий действенным даром милосердия и сострадания. Вот она — «милость к падшим». Потому что за всем этим стоит ещё и тень Пушкина, блистательная тень.