Андрей Наугольный - Ещё поживём

Не случайны также два рассказа, притчи евангельской тематики — «Пастух из Киферона» и «Жёлтая ливанская роза». Они открывают и закрывают книгу «ПМ», поднимая повествование на иной, над-бытийный уровень. Как бы ни были отдалены на нас временем пастух и отчаявшийся, всеми клеймёный предатель, они близки нам своей нравственной накалённостью, своими извечными, проклятыми вопросами похожи на нас, нынешних, и потому вызывают сочувствие. Выбор пастуха: отказ от шанса, данного судьбой. Мог взять ребенка, мог подарить царю. Зачем брать, если не смогу ничего из этого извлечь? Довольно мудр этот пастух. Другой случай, когда ребёнка бросили все. Выбор предателя: сколько раз меня предали, теперь и я… Если у пастуха ещё был выбор, у предателя его уже не было. Выбор есть у читателя — смотреть на мир иначе. Не разделять на плохое-хорошее, не закрывать глаза на что-то, не сортировать, а видеть всё, понимая и принимая — вот в чём убеждает прочитанная книга.

Нынешний, витиеватый и уродливый в своей законсервированности и консервативности литературный процесс исключает автора — единственного, неповторимого и незабываемого, театрально исключает (занавес, железный занавес) и хладнокровно вычёркивает (только проект, литературно-коммерческий перфоманс, как Борис Акунин, уже и не человек, как будто!). Наглухо и нагло прикрывается всё высоколобой рефлексией (провинциальная графомания, порнография духа). Изменилось времечко, негоцианты кругом, шизуха… Оттого и приговор суров, как бы с высоты, от лица одуревающего от благ сословия — для всех бродяг от бумагомарания: «А у нас всё сосчитано!». Так и выплескивают с мутной водицей материально-критических наваждений ошалевшего от стресса несмышлёныша, т.е., всё то новое и неизвестное, что грядёт в очередной раз совершенно беззаконным образом, расшатывая и свергая меркантильных идолов. Чудо пугает, как чучело.

Рынок, торговля, контракты, рекламы, а тут Поэт, охмелевший от рифм и суррогатов, существо непредсказуемое и крайне опасное для деловых людей и журнальных мафиози. Совсем иной континуум: маркетинг, клиент, бестселлер. А поэт — всегда мечтатель безграничный и небожитель латентный. Его согревает идеальное солнце поэзии. Зачем ему спрос и предложение? У него флюктуация смыслов и мелодий. Так Островитянин (в миру Владимир Валерьевич Попов) практически декларирует в одном из своих стихотворений: «…Жажда сильней обещаний Предтечи». И это нормально — для поэта, разумеется, так как — Поэт (и далее везде только с большой)! — Человек плюс неоткрытая ещё звезда или даже целое созвездие. В общем, какая-то толика неба в нём есть, присутствует, он постоянно стремится вырваться за пределы своего заскорузлого (от смешных потуг на гениальность) «я». И, как правило, захвачен в плен дерзостным лиризмом, который в свой черед уничтожает обывательское глубокомыслие той публики, которая мнит себя народом и не даёт Поэту жить так, как только он один и способен. Да, дерзостный лиризм. Поэт — он на котурнах, на коне, в схватке, чтоб было о чём писать, а потом об этом сюсюкать возвышенно и слезливо. Сентиментальное изобретение — Поэт, как писал Жюль Ренар: «Моя родина — это там, где проплывают самые прекрасные облака». Поэта, земного и небесного, давно уже отметил специалистами запущенный «пожар сердца», и это не какой-нибудь скучнейший инфаркт — нет, высокий бред, прекрасная болезнь, припадочное таинство Воображения и Преображения. Нечто из духа музыки. Болезнь! А результат — лирический трепет сумасшедшего сердца Поэта, так как стихи, танго а ля Бертолуччи и Пастернак — поверх барьеров и самого себя. Писал ведь Ницше: «Жизнь есть Дух, который сам врезается в жизнь». И — кердык… или шедевр.

«Таков, Фелица, я развратен!» — или… А в данном случае стихотворение Островитянина «Молитва». Побег в никуда, к новым реалиям, от нынешних невзгод в грядущую туманность, а может быть, просто в жизнь. Побег, как бунт и воздаяние. Вот он и вопит. А его более могучий собрат В. Маяковский, и его монументальная поэма «Облако в штанах» — жутко вопит: «Дайте о рёбра опереться. /Выскочу! Выскочу! Выскочу!». А вот Островитянин — вторит ему? «На будущей свалке /Рождается будущий Бог. /Спешите к нему, /Принесите по горсточке пыли!..» Скандальная «Молитва». Далее: «Готовьте посуду под самый похмельный глоток, /Почти на халяву /Судьба разыграет в напёрсток. /Невиданный шанс (всё или ничего) «… Что за шанс? Об этом позже. Сначала Владимир Владимирович, призванный под ружьё Владимиром Валерьевичем, тишайшим Островитянином: «Как смеете вы называться поэтом /и, серенький, чирикать, как перепел! /Сегодня /надо /кастетом /кроиться миру в черепе!» Ладно. У Островитянина всё уже перекроено, разорвано и расчищено: «По мёртвому городу сеет и сеет рассвет…» или «Старый Сафаоф умер». Бог умер и там, и тут, но у Маяковского всё впереди — битвы, потери, осатанение, а у Островитянина — стоп! — преодоление и роды, рождение и предполагаемое обретение всей полноты бытия. Правда, и богохульство присутствует во всём этом. Другое дело — о каком Боге идёт речь? Вероятно, о Боге действительной и идеальной жизни Поэта, способном в одночасье прервать затянувшуюся пагубную для человеческих душ энтропию. Даю. Так оно и есть, речь идёт о Поэзии и о Поэте, о новой системе ценностей и иерархий, о смысле жизни, наконец, об идеалах, которые были выброшены (за ненадобностью), утрачены по беспамятству или ещё не найдены (а что есть истина?) людьми и тварями, проще — человеком наших, богооставленных — и врагом рода человеческого — приобретённых времён. Опустошительных и беспощадных… Но грядёт Спаситель, о скором неизбежном пришествии которого кричит, задыхаясь, лиричнейший и сокровенный поэт! — «Склоните сердца пред его безымянным Крещеньем». Назвать Бога по имени — всегдашняя страсть и забота Поэта. Назвать, что бы он там из себя ни представлял.

«Буди, буди». Всё новое — это смертельный фантом, вырвавшийся из недр бытия и быта. И вновь Маяковский: «Я, воспевающий машину и Англию, /может быть, просто, /в самом обыкновенном Евангелии /тринадцатый апостол». Так пророчит Поэт о возвращении в мир пророков и истин, даже больше — он и сам, предполагаю, был когда-то на Тайной вечере, сам откуда-то из пушкинской строки — апостол, пророк, «сверх-я», книга его, тогда его книга — пятое Евангелие, Евангелие от Иуды, оставшегося в живых навсегда, Иуды, пережившего смерть своего Бога, Иуды, заразившего мир натиском и азартом — как сказал один из французских поэтов — «я революционизирую». Но это Маяковский, а Островитянин мог бы сказать про себя: «я эволюционизирую». Если Бог умер, значит, торжествовал Иуда и царствие его. И, стало быть, бунт — норма, а смерть — рождение, ожидаемое с необыкновенным волнением. И это не кощунство.