Андрей Наугольный - Ещё поживём

Ги де Мопассан писал: «Я из числа людей, у которых содрана кожа и обнажены нервы». Таков Михаил Сопин — поэт, сохранивший в памяти для нас, убогих, сохранивший — всё, что ныне скромно именуется «печальными уроками ХХ века». Свинцовая педагогика, почти приговор. А заслониться от бесовщины можно только любовью. Знает об этом Сопин: «Живи. Тепло души храни и знай, что, уходя в дорогу, я пережил святые дни благодаря тебе и Богу». Любовь — Бог?! Вспомним у Пушкина: «Я верю: я любим; для сердца нужно верить…». Любовь — вера?! А значит, есть и надежда. Так превращается дикий волчец в прекрасную розу Иерихона. Жива любовь, живая влага сердца. В памяти, но жива… А раны на памяти — алые розы. Но, но… любовь держит и не спасает. Где ей?

Всё ещё скачет по России Медный всадник. Скачет и топчет. И сопротивляются ему, перечат, дразнят лишь измученные жизнью одиночки: юродивые, уродцы, шпана. Вернее, поэты, чьи голоса, запоздалые или преждевременные, будто последнее «ура» штрафного батальона. И голос Михаила Сопина — как голос протопопа Аввакума из недр Пустозерска — забыть трудно. Стихи-заклинания. Он пытается усмирить дьявола, заглянув ему в пасть.

Кто-то из великих заметил: «Человечеству ненавистен запах человека». Заметил и угодил в Сопина, с его мгновенной реакцией на социальный беспредел: «Мне человека в жизни жаль. А человечества — не знаю…».

«Потому что я такой, мне завещано от Бога: одиночество. Покой. И осенняя дорога». Варлам Шаламов писал в «Новой прозе»: «Считаю одиночество оптимальным состоянием человека». Человека, но не пророка, для которого одиночество — невыносимая плата за всего лишь попытку сохранить, хотя бы в собственных лёгких, божественный воздух свободы. Тайной свободы, нашей свободы. И снова А. С. Пушкин: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли».

И так до последней черты, до креста. Чёрствая корка поэзии для очарованных и нищих.

Галина Щекина — культовый автор вологодского литературного гетто. Это не провокация, это диагноз. Обстоятельство места и времени. А главное — люди, люди, власть предержащие, решившие взять под контроль творческие традиции и — о, Господи, не ведают, что творят — сам творческий процесс. Что ж, надо отдать им должное, у них получилось. Полная тотальная герметизация, словно и не в миру живём, а на подводной лодке, и всё по уставу. Об этой беде и писал Ф. М. Достоевский в «Легенде о Великом Инквизиторе»: «Чудо, тайна и паритет. И некому сказать, что король-то голый… Мертвые пространства, пустошь».

К счастью, не все с этим согласились, не все засунули в ж… язычки. Слишком много вопросов. Об этом и повесть «Графоманка». Явное нарушение — и дерзкий вызов литературным бонзам, присвоившим себе право глаголить от имени народа. Как и везде, хищная приватизация совести и облагороженная стерилизация искусства. Все, как один. Дико, но факт. Боятся их, поэтому и не указали сразу халтурщикам на дверь. Странно, но допустимо — как любит говорить вологодский литературный критик, возвышенного ума человек, Сергей Фаустов.

Конечно, сподручней хлебать помои стилистического совершенства — так, как это понимают на улице Ленина, 2. Им и Ильич в масть, тоже литератор, так и писал он про себя в дореволюционных анкетах. Святые люди — жандармы. Даже думать об этом тяжело, потому что сознаёшь: тут миссия, мистика, в общем, всё тот же опиум для народа.

И прояснилось бы всё, если бы читал вологодский народ этих мучеников, с их, как писал блестящий Джон Донн, «водянкой ледяной». Но нет, не читает, и правильно делает, ведь ясно, что мура…

Жаль только, не все взбунтовались, глядя на этот беспредел, далеко не все, вернее, одна Галина Щекина. Но это уж дело совести каждого, имеющего отношение к литературе. Сразу оговорюсь, что должной критики не вышло — откуда? Оппозиция из одного голоса — это просто смешно.

Обидно лишь, что играет «Графоманка» на вытоптанном поле номенклатурщиков. Обижается, плачет. Обидно. Как будто нет иных образов для подражания! Отсюда и дефекты, и чувство тайной вины. А стоит ли?

Стоит, по-моему, вспомнить классика, Сомерсета Моэма, его «Луну и грош»: «Главное для меня в искусстве — личность художника». Всё. А если нет, тогда — карнавал, Петрушка, карнавальная структура повествования, отсюда — идеализация образа Дербиной, убийцы, как говаривал Рембо — кастрата, женщины в маске вологодского Сальери. Рубцов — гений! Моцарт! Пусть даже, как подметил Пушкин: «И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он».

И, слава Богу, что Щекина на этой тризне не останавливается, не любит она уголовщину, но… воздать должное литературным импотентам очень даже хочется. И я её понимаю. Она отстаивает самоё себя, право личности на самоопределение. Свобода всегда была лишней в нашем захолустье, ею обычно бравировали только пьяные рецидивисты, а прочие нет, прочие — как учили, чтобы не высовываться! Скука, муть. И это выдавалось за духовные поиски истинно русского человека — из Союза — Куликовская битва, только наоборот, где победитель должен строчить объяснительные. Вся эта канитель и воспроизведена в повести «Графоманка».

И всё правильно, лучше быть дилетантом, чем профессиональным евнухом от литературы. Так уж у них здесь сложилось. Я и сам не рад.

А ведь были вестники — Яшин, Белов, Рубцов, Фокина. Ранее — Шаламов. А далее — пузыри земли. Ничтожества. И спорить с ними не следует, но они — как слепни, не отвяжешься… Вот и прыгает Ларичева, жалкая и безутешная, по присутственным местам, но, где правда? Уж и забыли, как выглядит. А Цыганов, он не напомнит, нет. Репутация, бабочки, Белый дом! Какая правда? Увидел бы Шукшин, дёрнулся бы в гробу. Пакость. Что они, что наши попы, другого слова не подберу, всё — деньги, авторитет, комфорт, а свободомыслие? Нету. Спасибо, что на кол не сажают и в срубах не палят. А могли бы.

Стыд — не дым, глаза не ест, потому и не вспоминает никто про жертвы. Жертвы, они священны. Это и изгнанный с Вологодчины Астафьев, это и Рубцов, чьё пьянство устраивало всех, и Жаравин, и многие, многие другие, для нас безымянные. Земля им пухом. А Щекиной благодарность. За достоинство и честь. И хочется вспомнить Н. С. Лескова, его фразу из рассказа «Шерамур»: «Ничего, — сказала она, — человек ничевошный, над ним грех смеяться, у него есть ангел, который видит лицо».