Андрей Наугольный - Ещё поживём

Крест испугал его. И он сорвался, побежал, но, увы, не было нигде той дороги, которая вывела бы его из этого мира. Нигде, никогда… Только ночь, кривое дерево, петля… Побег-отречение… Он понял, наконец, что это такое, и смирился с поражением. Всё, как всегда. Скверна…

«Предатель», — скажут они, но это — не то слово, не то… Он никогда не просил Бога о собственном рождении, он не помнит тот час, когда Всевышний покинул его, бросил, так и оставив там, в этом грязном переулке, на загаженном харкотиной и спермой полу… Гнутая спица предместья. Что он мог? Бунтовать? И бунт привёл его в нынешнюю ночь, под голые ветви кривого дерева. В петлю… «Прими меня, Господи, — тихо попросил он. — Я сделал всё, что хотел…»

И на какой-то миг в нём очнулся мальчик. И мать сказала ему: «Посмотри, что за чудо!». Роза. Действительно, роза. Всё кончилось, и уже никому не было дела до того волчонка с глазами цвета весеннего неба. Никому. Тогда — почему предатель? Кто кого предал? Он ли, его ли?

И ажурная паутинка предначертаний тает в осеннем мраке. Слова, слова, слова. Сначала, а затем — завязки и развязки, и вся эта грустная жизнь.

Говорят, крепость человека проявляется в критической ситуации. Герои А. Наугольного не попадают в них время от времени, они всё время находятся внутри, они балансируют между жизнью и смертью, на грани яви и сна, ума и безумия. Даже непонятно, как они ещё живы. Но разве это жизнь? Не живут, а мучаются. Испытаниям нет конца. Вечные мытари. Недаром книге предпослана притча о пастухе из Киферона — это про выбор, который делает человек, и который никогда не приносит ему облегчения. Недаром закрывает книгу другая притча, в которой классический Иуда предстает едва ли не меньшим мучеником, чем его учитель, плотник из Назарета.

Герои рассказов Наугольного часто люди неглупые, неординарные, но лучшие их качества жизнью не востребованы, а востребованы худшие. Они находятся в аду! Ад воплощённый — это армия, милиция, охрана. «Добро пожаловать, Вадик». Врач Файнберг в «Свинарнике» не хочет никому помогать — это ничего не изменит. Герои Наугольного — это мученики и мучители, жертвы и палачи. Такое противостояние повсюду. В «Свинарнике» Бергер и Горев — жертвы, а прыщавый ефрейтор — их мучитель. В «Трассе» мучитель — Сафар, жертвы — близнецы-братья, Горев, Токарь. Но тот же Сафар в «Райских травах» из мучителя может в любой момент превратиться в жертву — и над ним есть начальники, и кроме того, его могут рано или поздно убить, как в «Счастье ножа». Горев, из которого сделали раба на разгрузке песка, то и дело попадающий в невыносимые ситуации, озверевший от унижений, уже готов кинуться на «чахлую былинку», Токаря, схватиться за нож. Годы спустя в «Мусоре» он-таки звереет и бьёт беззащитного. Убить! Того ли, другого — всё равно. Автор и пытается разглядеть — когда, в какой момент жертва превращается в палача, когда человек становится НЕ человеком. Отчаяние жертвы не безгранично. Злоба копится и ищет выхода. И тогда начинается ад не вокруг, а уже внутри…

Различия между жертвами и палачами колеблются, стираются. Согнанные в один вагон ЛТП-шники — жертвы: Француза побили, закинули внутрь, как мешок с картошкой. Но при помощи водки эта инертная масса легко выходит из берегов и становится угрозой для всех.

Сильней всего внимание читателя притянуто к Гореву. Глубокое, вроде бы, существо, замечающее чистоту снега, помнящее смерть армейского товарища в проводах. Но этот же Горев, получая указание «усмирить» зачинщика, молотит его, уже не опасного, жалкого, просто вымещая свой ужас. И опять, как в «Счастье ножа», мы не знаем, убит ли несчастный Француз-Монзиков, или это только очередной кошмар во сне. Это шок, но на самом деле, честно описано, настолько тонка грань между праведным гневом жертвы и слепой яростью палача.

Кстати, о палачах. Есть, почти палач, Браток в «Линии фронта», он хватает человека, вступившегося за кого-то, кого бьют… Хватает заступника и пишет на него протокол «за изнасилование проститутки»: «Так всё было, Фролова? Видишь, она согласна». Но Браток еще не очень закаменел в своём самодурстве. Он легко отвлекается на водку, принесённую Горевым, и отпускает заступника. То есть, это ещё не совсем палач.

Один из самых явных палачей — Сафар, обнаглевший «дед», спит среди бела дня, любит распускать руки и участвовать в скользких ситуациях. Есть также весьма похожий на него Самед, «душман обкуренный» — этот может любого изувечить, «и не оторвись он на ком-то — сам себе сделает харакири». Задача таких типов — «жрать, насиловать, убивать». Между Сафаром и Самедом столько общего, что у них мог быть один прототип. Но, если проследить внимательно, каждый из них был Калифом на час, каждый попадался и тоже был раздавлен, то есть, становился жертвой.

А их милицейская модификация — это, конечно, Самурай в рассказе «Дебри». С ним всё сложнее, ибо каждый персонаж Наугольного важен не только сам по себе, но во взаимосвязи с главным героем, тем же Горевым. И как ни отвратителен Гореву Самурай, с его подлым наездом на невиновного, с его гнилыми зубами и гнилыми установками — это не плоский образ. В самый, казалось бы, мрачный момент провала операции Самурай начинает… танцевать. Что, на этот раз, вытворила загадочная, пусть не русская, а восточная душа? Вырвалась наружу некая необъяснимая энергия! И всё преобразилось волшебно, и опять не знаешь, ненавидеть или жалеть Самурая. А корреляция с Горевым, который оказался в опасности, благодаря Самураю, особенно выразительна. Да, посадили Самурая, так ему и надо. Но, есть ещё «я» — Горев, который тоже не ангел. Неужели «ад — это только другие»? А мы сами? Есть и в Гореве что-то тёмное, скрытое от нас, автор даже не договаривает, что именно. Но от этого совсем уж не по себе.

Здесь мы подходим к характерной черте наугольновской прозы. Он использует приём неявного, отражённого показа Горева через других персонажей. С одной стороны, Горев выше других по уровню, тоньше, умнее. И потому, наверно, более человечен. Но это его держит на расстоянии — значит, более одинок. Но, с другой стороны, он и более уязвим, не защищён от боли. И преступным слабостям подвержен не меньше, а больше. Главное же его отличие от других — не то, что он не падает. Нет, падает, но сам осознаёт это. Горев, избивший зачинщика, терзается совестью, как мамиными глазами. Горев, предавший и пропивший родовое гнездо, неудержимо трезвеет. Горев, после длительной хулы приятеля в сторону Бога, измученный своей никому-не-нужностью, неумело становится на колени в храме. Ибо, только упав, можно подняться по-настоящему. Только познав пропасть, оценить небо.