Андрей Наугольный - Ещё поживём

…Поэт, священник, воин, что ещё нужно человечеству, какого хрена?! Кто ему нужен? …Банки, танки, склянки, где давно уже в едких ядах плесневеют сердца героев, а их надежды, их смешные детские надежды спят вечным сном, надёжно упрятанные в замусоленные лопатники добропорядочной черни, черти и те плюются, их оставили без работы, какая жалось! О нет! Только не это! Упоительная резня… Поэта съела газета и прочий пипифакс, священник служит, он — зазывала у балагана, а воин стал походить на цепного пса, где есть цепь, и есть будка. Но, вот, хозяин куда-то вышел, и так надолго, что все забыли о его существовании. Все заняты только собой, выкармливая свою исключительность, а Он занят всеми, как же ему, должно быть, скучно там, одному… О нет! Так просто пропасть, уже зависнув над пропастью — и вдруг опять в эти липкие лапы, в цепкие лапы жуткого сброда… Менялы, ростовщики, тупоумные скряги распроданных горизонтов… Ландскнехты цивилизации… Их девиз: всё на продажу! Злобное завывание гнусавых глоток, а ладошки потеют, и сердца стучат, как барабаны людоедского племени… Алчно, весело… Каторга собственного благополучия! Лучший соблазн нашего времени… ручной век, век онанистов… Прочь! В поход! Под адскую музыку канонад…

За окном — январь, чёрный снег, слякоть… На столе — машинка и пепельница, в пепельнице — могильник… Не пишется. Жизнь не сложилась, на душе скверно. Гадок мне он, этот мир! Вот он — мой Армагеддон! И я читаю Лимонова, корчусь — томик яркий, повествование бодрое, как марш — так и тянет подставить ногу…

— «Это я — Эдичка!» — незамедлительно встревает он. — Мэдисон-авеню, отель «Винслоу», помнишь?

— Помню… Голый, с кастрюлей кислых щей… А это — я!

— Вижу, что ты… Паршиво выглядишь, пьёшь, что ли?

— Да, знаешь, не очень, как-то… Проблемы. Это у тебя — чуть что — и сразу в койку, а то с неграми васькаешься, педерастия какая-то… Мрак… Засранец ты, Лимонов… Это не для меня.

— Не измажешься — не уцелеешь… Пожрут с потрохами! Сказано ведь: полюбите нас чёрненькими, а беленькими нас всякий полюбит… Что с тобой такое? Мерехлюндия?

— Мир выбросил меня, как стреляную гильзу!

— Молодец! Опять плагиат? Не скули… Поверь на слово, если нас окружают чудовища, просто необходимо стать страшнее самых ужасных — единственный способ… Дай ему пинка!

— Ну, ты даёшь!

— И всё меняется, даже больше того, всё не так уж плохо. И пачка сигарет, и одиночество, и этот пропитанный спермой роман… Сточная канава цивилизации…

— Не одиночество, — перебивает меня он, — а уединение! Выше голову, товарищ!

— Всё выше, всё выше… А остальное? Да много ли его? Так, мелочи… Камни для баррикад, сорванные вывески потёртых идеалов. Невыносимая лёгкость бытия и прочая чудовищная чушь… Подумаешь, жизнь без любви, мир от этого не перевернётся…

— Зря ты так! Жизнь без любви не имеет смысла. Банально, но факт! Сам никак не разберусь со своими бабами. И стервы, а жалко…

— А человека без любви?

— А человек без любви — это конченый человек… Если, конечно, он не поэт… Ах, да, поэт! Тогда совсем другое дело. Без любви, в поисках любви, во имя любви… Это, пожалуй, дар! В поисках любви я облазил всю Америку!

— Ты, что, романтик?

— А ты как думал! Да, я — тотальный романтик! Как и Юкио Мисима, поэт и самурай, лётчик-камикадзе из эскадрильи Прекрасного, как и Юлиус Эвола… Барон, между прочим…

— И ещё — фашист! Метафизика секса, революция против современного мира, шизик… Как там у тебя: «Фашисты и анархисты, молодые и красивые, маршируют по авеню!». Извини, но это казарма…

— Не фашист, а традиционалист! Генон, например… Для него Шри Ауробиндо — тёмный призрак контринициации… Традиция — сакральный король, король-солнце, иерархия ценностей, врубаешься? Твоя любимая аксиология… Рыцарь бледный… Ты бы и Пушкина в фашисты записал! И не казарма, а храм, где, естественно, существуют определённые правила и запреты.

— Ну, Пушкин… Маленький, жёлтый, лысый… Злой, как хорёк! Везде вы его впрягаете… Политика — это арбузная корка, на которой ты сломаешь себе шею, Лимонов! А Пушкин… Ерофеев в своё время писал: «…Никто в России не знает, отчего умер Пушкин, зато…»

— Зато, зато, — начинает нервничать мой невидимый собеседник, — литература въелась в тебя, как никотин… Как клещ, всосалась! Всё за именами прячешься! А ты, что же ты?

— А что я! Мои предки: Исаак, Иаков… Староверы… Дед — офицер НКВД: подвалы, расстрелы… Торжество социальной шизофрении — твой храм… А фамилия по бабушке — Холмогоровы, так что, на Алтай моя родня пришла с родины Ломоносова! Почва, судьба… А ты говоришь — Мисима… Цусима! Мой прадед — герой русско-японской войны, полный георгиевский кавалер! Что — я… Случайность — логика фортуны… И лист бумаги, или вот книга, например, твоя — стрёмная, дурная, бешеная — и всё бы ничего, только вот иглы… Какой ты, всё-таки, безобразный, Лимонов, настоящий дикобраз! Когда читаешь, жалят…

— Похоже, что ты ещё жив! Хороший признак… Бабу тебе бы!

Ядрёную… Вот с такой…

— И это всё? Сплошная анатомия… для героя! Ты — калека, Лимонов… Женщины любят носиться с такими вот свирепыми калеками, возвратившимися из жарких стран. А вот мой дед (кровь — свидетель, Лимонов) сошёл с ума и свято верил при этом в существование психотропного оружия, как ты, в здравом уме — в сионистский заговор… Вот так… Всё промежностью интересуешься?

— У каждого своё пугало. Я — солдат революции, солдат секса, стиля… И я проповедую аскетизм, духовный аскетизм и концентрацию боли, которую только и можно противопоставить нынешнему хаосу отупения, чтобы «по бледным заревам искусства узнали жизни гибельный пожар». Жизнь отравлена им, как никогда… Мир погряз в сытости и нищете, время вышло из колеи, поэтому нужен шок! Человек боли! Моя любовь подобна раковой опухоли… И если в любви невозможно сравнятся, то я останусь тем, кто любит сильней.

— Ты — мечтатель, Лимонов! Но Лимонов, а не Артюр Рембо… Твой Аден — Нью-Йорк — остался в прошлом… Твоя служба в аду прошла, впрочем, как и молодость. Нужно взрослеть… Лотреамон умер молодым. А что касается боли, то… Действительно, иногда становится больно, и эта боль, разрастаясь, не даёт мне покоя, и я начинаю понимать — это что-то во мне не так, какой-то винтик забарахлил, это я не в порядке, а времена всегда были плохие… Чего уж там! Оказался слабее, чем раньше думал… Мир уродлив, но это — скорее факт личной биографии, чем всеобщей реальности… И тогда я отменяю конец света, слишком хлопотно, да и Лимонова я ещё не дочитал… Ещё поживём… И прожорливое солнце надежды нахально таращится на меня из груды черновиков, отощавших от беспробудного сна, а дохлая кляча воображения начинает вдруг взбрыкивать!