Андрей Наугольный - Ещё поживём

Пыль, пыль… Жгучая пыль просёлочных дорог… Я — пыль с твоих башмаков, Винсент…

Ох, уж эти мне башмаки… Тяжёлые, растоптанные… Как тот башмак с картины Рембрандта…

Ты решил перекусить… Дверь открыта. Резкий свет ламп. Ты входишь в кафе. За каждым столиком сидят. Пьют, хохочут… И в любом взгляде можно прочесть: «Хочу женщину! Хочу, хочу…». Они ждут, ждут своего часа. Мечтатели из сточных канав, призрачные обитатели подворотен… Ждут. Чего? Бесплатной выпивки или светопреставления?

Ты смотришь на них из своей норы. Куришь, потягиваешь абсент, думаешь… Страх полной нищеты, изнасилованная любовь, изгнание… Отовсюду. С проклятиями в спину, собаками и пинками. С ума сойти. Обалдеть. Уже, уже… Ночное кафе. Злобные лица чужаков. Тебе здесь никто не рад. И мысль вызревает, ты боишься её, но она не отстаёт, она — да, да, дружок — обрела искомую формулу. И ты напишешь брату: «…Это место, где можно сойти с ума или совершить преступление».

Ночное кафе. Отрезанное ухо. Провороненная судьба… И ты, Винсент… Усталый, сгорбленный… Стоишь, переминаешься с ноги на ногу… Босяк. Босота. Жёлтое на чёрном… Ты потерял своего Бога, а он тебя проклял… Ты болен. У тебя всё ещё впереди… Будущее, похабное слово…

Остаётся работа. Днём и ночью. И мучительная тоска по обыкновенной жизни, где все находят приют и дружеское участие, кроме тебя… Эх, Винсент… Твои подсолнухи танцуют в глубоком снегу. Он заметает твои следы… Успокойся, тебе не растопить ледников. Тебе нужна любовь — о, Боже, как же она тебе нужна, а вместо неё — зеркала, бесчисленные отражения, бритва, звёздная ночь… И ты обречён… Иди, иди… Пока несут ноги… Улепётывай в любую щель, где есть тепло, свет, люди, для которых остаётся всё меньше места на твоих холстах…

Автопортрет… Что ж… Эта беспомощная повязка и хмурый взгляд (картина? эскиз?) говорят о многом. Их не забудешь… И становится ясно — для того, чтобы проникнуть в сердцевину божественного замысла, необходимо безжалостно избавляться от всего лишнего. Без содроганий и трепета… Хладнокровно… У тебя это получалось виртуозно… Я бы так не смог.

Вот он идёт, долговязый строптивец, оборванный, грязный, вечно голодный, с потухшей трубкой, табак и тот кончился, с красными от холода руками, не руки — грабли, полное ничтожество, пустышка, авантюрист и покоритель этого мира… Поединок продолжается, тот ещё сериал, кто кого?..

Для Шарля Бодлера Париж — сон, порождённый чудовищем, имя которому — мир. Для Поля Верлена — притон, пирушка и заварушка, для Рембо Париж — это вызов, безнадёжный мятеж, чудное пойло свободы…

…Твои мостовые — о, надменный истукан, — заляпанные вином, кровью и испражнениями — его ристалище. В этом мире нет ничего, что было бы низким для его поэзии.

Города пожирают поэтов, влекут и пожирают. Даже Париж, особенно — Париж… Его город. Здесь он обрёл самого себя, обрёл крылья, из ерунды создающие музыку сфер, небесных и выше… Рембо — это крылья, только крылья…

Но город быстро устал от дерзости этого задаваки, и Рембо, отныне обречённый на одиночество, начал мстить… На баррикады, чёрт возьми! …Эйнштейн саморазоблачения и саморазрушения, он превратил свою жизнь в развалины, в блистательный поединок, на который он вызвал самого Господа Бога, все остальные — не в счёт! А что ему было делать? Тому, кто не понаслышке знает, что такое правда, очень трудно удержаться от того, чтобы не бросить её — как перчатку! — в лицо гогочущей черни (идеальный вариант), если нет, то хотя бы — первому встречному…

Первым встречным оказался Верлен. Бедный Лелиан, эта связь принесла ему одни мучения… Он и стал мучеником, сопровождая Рембо в его бесконечных скитаниях. Всё вздор, главное — освободиться от пут… Любой ценой! Ему это было не дано. И он поднял руку на ангела, не сумев вынести ослепительного зияния его крыльев. Не дано, даже такому поэту… Рядом с Рембо он никто, жалкий побирушка, мечущийся между кабаком и церковью… жертва, отступник, возможно, единственный друг. Умирая, Рембо вспомнит о нём и прочтёт его стихи. Верлен, мужество и нежность…

…Отсутствие любви — это тоже дар, чудесная власяница…

Бедный Лелиан, куда ему до таких высот! А мальчишка был не подарок, и он отступил, признав своё поражение. Уж лучше в тюрьму, чем в пекло!

Рембо знал правду, и она его доконала. Он лишился иллюзий всевозможных — и бытовых, и метафизических, отверг надежду, стал аскетом, магом и ангелом, ясновидцем, презревшим свой удел… Да, да, по замысловатой траектории — на самое дно… Сам, самое, самый — всегда на пределе, у последней черты, дальше — ад…

И «пора в аду» набрела на него, всего лишь — бездна, из которой уже не выбраться… Что это? Осквернение святынь или любовная песнь? Кто знает… Время его прошло, проще было с пространством: Шарлевиль — болото, Африка — ширма, за её цветными узорами — пустота… Париж, его душа, вот единственное поле битвы… Париж, все прочие местности — неудачная попытка спастись… Бегство от холода, сковавшего его жизнь… Но «пора в аду» — это вершина, лёд вечности, где уже нет воздуха, а потому теперь только вниз, из города в город, из края в край, в тёмную котловину Адена, в раскалённые потроха африканского захолустья…

…Отсутствие жизни — это тоже жизнь, мнимая, нелепая, фантастическая, но жизнь, он сам вынес себе приговор…

А было ли преступление? Его слова: преступники — те же кастраты… Да, было. Он поставил под сомнение само существование этого мира, одержав сокрушительную победу, ничего, впрочем, не изменившую в его судьбе, растоптанную им, как цветок, в припадке ярости на загаженной мостовой, твоей мостовой, Париж, безмолвный свидетель и пронырливый соучастник. Ты растерзал его душу, сохранив крылья… Крылья и музыку, о которой так мечтал. Верлен, верный его оруженосец, возможно, единственный друг…

…Вот он идёт, долговязый мальчуган, оборванный, грязный, вечно голодный, с потухшей трубкой, табак и тот кончился, с красными от холода руками, не руки — грабли, полное ничтожество, пустышка, авантюрист и покоритель этого мира… Возлюбленный брат мой…

Отчаяние вышвырнуло меня за дверь. Ну, что ж… Я был готов к этому, я готовился к этому всю свою жизнь, и вот теперь я боюсь, я стыжусь самого себя… проклятый прокажённый! Я вою и плачу в твоих девственных дебрях — о, моя постыдная, исковерканная жизнь. Но так просто я не сдамся, я хочу этой битвы, я ищу её среди унылых, засыпанных по уши снегом равнин… В поход! В одной упряжке со всеми моими болячками и на всех парусах… Ах, как жаль, что меня нет… Цивилизация не принимает меня всерьёз, ей бы только шутки шутить, этой сладостной потаскушке… А впрочем, я всё прощу тебе, дешёвка, дай мне лишь повод для ненависти, способной тебя испепелить…