Андрей Наугольный - Ещё поживём

Мне никогда не выйти из этой комнаты.

Их не слышно. Ни звука. Лишь вяло бубнит радио, да укоризненно талдычат часы. Всё.

У меня хорошая память. Это всё, что у меня есть. Злая тоска воспоминаний. Боль, слёзы, удушье. Чудовищное чувство вины, груз, тяжкий груз — моё детство. Униженный, уничтоженный. Ватерлоо. Мне не избавиться от наваждения. От того, что было там, на кухне, от того, что окружает теперь. Теперь я изгой, как Одиго. Так легче. И я отрекаюсь, отрекаюсь от тебя, мой жалкий, последний приют…

Открыл шкаф — висит, лоснится.

Эту куртку подарила мне мать. Мама… Простила мне все мои прегрешения и подарила. Вот такая любовь. Подарила, поверив, что исправлюсь, встану на путь истинный: брошу пить, найду приличную работу, заведу семью и буду жить, как все… Тихо, незаметно, абсолютно правильно. Где там! Жить как все — это не для меня. Упрямый я очень, почти крейзи, её характер. И ещё. Всё дело в том, что я писатель. Писатель, которого нет, а это уже катастрофа… В результате: алкоголизм, звериная чувственность, долги… Постоянно что-то не так.

…А турчанка была прекрасна. Чекистка, эсэсовка, серна из сераля… Скромное обаяние и тяжёлый соблазн. Привязалась ко мне, чертовка, прощёный грех мой, а зря… Не получилось из меня благородного рыцаря, и в заводе не было. Не принц. Дикий я какой-то…

Так мы и познакомились: я с похмелья, она с базара. Случай — ключик судьбы. Так и закрутился роман, пламенный и сентиментальный. Пил я в те времена много, часто до потери сознания. Напьюсь — и болтаюсь по угрюмым переулкам в компании весёлых подонков, или один, как придётся. И ничего, всё как с гуся вода. Да, кстати, про воду.

Это было на лоне природы, мы, естественно, нашлёпались, и я, по гнусной своей привычке, побрёл на автопилоте домой, невзирая на расстояние и поздний час. В куртке был, в ней — ладанка. Побрёл и побрёл, побрёл бы и дальше, если бы не свалился в речку. Осень, октябрь, холодно. Не знаю, как и вылез на берег — мокрый, грязный, хмельной. Потрясённый и униженный… «Ну, всё, — думаю, — завязывать надо».

Впрочем, не об этом я хочу сказать. Другая история, как тетива, звенит в моём сердце. Жалкая история, очень жалкая, почти крушение…

Пришла смена, и мы — я и напарник мой, Витёк, сдав оружие, отправились по домам. Отправиться-то отправились, но не разошлись, чудаки, выпить нам захотелось, а это — как лавина в горах.

Я охранник, и моя участь — придонный слой. Никчёмное существование отъявленного отщепенца. Банк мы охраняем. Для людей, от людей. Всегда — между — пограничная ситуация, провал, промежность вонючая… И липкая скука обыденной жизни затягивает в свой бездарный спектакль. В общем, как насмотришься на буржуев, так потом всё трын-трава, сразу вспоминаешь про баррикады, бодрый гимн пролетарского отчаяния… Вспомнишь и за булыжником потянешься: «чья возьмёт?». Мечты аутсайдера, пылкие грёзы о беспощадном бунте — это всё, что я мог тогда себе позволить. Грёзы и алкоголь…

— Выпьем, друг? — благожелательно спросил я.

А Витька уговаривать не надо, сам обалденный любитель. Как пиявка, присосётся — не оторвать…

— Да, — говорит, — выпьем!

Сказано — сделано… И мы жизнерадостно потопали в ближайшую забегаловку. Пивняк, одним словом. В бане он функционировал. Центр города, а здесь — как будто в лесу. Глушь. Солнышко, тополя, листочки жёлтые трепещут. Да, да — осень. Я — холодок осенний… Если у вас на носу очки, а в сердце осень, то… Конь в пальто (лирика).

Взяли мы по кружке пива, Витёк бережно бутылёк из пакета извлёк, водку мы по дороге прикупить успели, так дешевле. Разложили во дворике на пеньке закуску. Благодать… Выпили, разговорились. Витёк всё больше про баб, про свои похождения, а я, почему-то, о высоких материях — вот разбирает меня, пытка… Писанину свою вспомнил. О психологии творчества разглагольствовать начал. Трудно, дескать, мне живётся на белом свете, чувствительный я слишком, ранимый, тонкокожий. Завёл шарманку. Было бы, перед кем…

— Фигня всё это. Не тонкокожий, а хитрожопый. Вон — с утра водку трескаешь. Да не о том речь… Хлюпик, — выдал мне Витёк, — рассуждаешь всё, а нужно любить жизнь, чтоб всё — в кайф. Каждый её каприз, каждую прихоть. Как женщину. Чем грязнее, тем слаще. Вот, бывало, в армии…

И мы упёрлись в былое. Тяготы и лишения, утехи и услады, романтика…

— Говно, — говорю, — твоя армия. Толчок, набитый психами.

— Из меня армия человека сделала, — твёрдо выговорил Витёк, — а ты — мутант. Ничего святого. Ладно, хрен с ним. Гляди, какое мясо!

Действительно, привлекли мы внимание своими воплями, доразмахивали руками, народ стекаться начал. И вот — она! Откуда и выползла. Молодая, смазливая, но чумазая: колготки — рвань, на голове колтун, юбчонка в бурых пятнах. Беда… С бодуна, видать, девица. Идёт, покачиваясь, еле-еле ноги переставляет, морда, как факел…

— Иди к нам, краля! — радостно заорал Витёк. Созрел, чудило…

Подошла, села на ящик, ножки вытянула… Бл… ь, а обаяния — вагон.

— Водочки плесните, — игриво картавит мисс Безобразие, — мальчики!

Глаза, как у больной собаки. Гноятся… С начинкой, наверно, краля!

— Водки нальём, — мгновенно сообразил Витёк, — только, вот…

И он шепнул ей что-то на ушко, я не расслышал. А она лишь кивнула деловито, жадно схватив стакан. Клянусь, тот сам прирос к её лапке. Выпила, повеселела. Даже кокетничать начала, но разгуляться ей Витёк не дал, подхватил под ручку, и в уголок. Прижал к стенке и на колени поставил. А той — хоть бы хны! Без вопросов. Минет, так минет. Чего изволите?..

— В Попенгаген, через Роттердам, — возбуждённо забормотал Витёк.

А уж когда он заурчал, кентавр долбаный, то я отвернуться поспешил. Водочки хлопнул. «Ну, — думаю, — началась порнография. Не люблю я этих пошлостей. Как там… и только отуманенный половым побуждением рассудок мужчины… Нет, не то. Нечто из зоологии. Животный мир, животная жизнь. Фауна. Скоты, дрянь…»

А тут ещё какая-то унылая швабра из подсобки нарисовалась. Стоит, смотрит, облизывается. А Витёк на неё — ноль внимания, кончил он, наконец, и «ура» восторженно протрубил. Так-то. Швабра только плюнула в его сторону. Не одобряет, значит, кошёлка старая! А мы продолжили икебану. Витёк штаны застегнул, девица с земли поднялась, всё путём…

«Вот она, его «гармония»! — думаю, — вот он, «кайф»!

Дрянная штука — жизнь. И заброшены мы в неё, как диверсанты… Кем? Водка, как всегда, подействовала внезапно, будто обухом по темечку. Мне стало жарко, я снял куртку… Кураж. Пил и пил, а потом сам прилип к девице, но кончить так и не смог. Сосёт она отвратительно. Старается, но получается хреново. Что-то у неё с зубами, целое кладбище во рту, одни обломки. Кусается, я даже трезветь начал…