Андрей Наугольный - Ещё поживём

— Всё это твои причуды… Чудишь, говорю, всё! — Санек уже был зол на меня за то, что дал вовлечь себя в эту нудистику. — Но ты же можешь всё изменить, можешь ведь, а?

— Могу, — уклончиво бормочу я, — это всё осень, нервы, размяк…

…О, Боже, как я любил эту долгую осень… её бесчинства и тихое помешательство… грязь, дождик, клочья голубого неба, если вдруг начинало светлеть… Замечательная осень…

«Я запомню каждый её вздох, — твердил я себе. — Она ласкает меня, утешает и нежит, как не может ни одна из женщин… И я счастлив, почти…»

Денег было, правда, маловато всё это время, что ж, зато жизнь — пустяк… Ничего она не стоит под этим бездонным небом, а для меня…

— Пропадаю я, Санёк, — зачем-то сказал я, — от ненависти ко всей этой писанине… катастрофа…

— Молчи уж, пей пиво, это облагораживает… — утомлённо пробормотал Санёк. Я ему надоел…

…Не получилось разговора, выдохся он, этот разговор… У приятеля моего всё было прекрасно, он так и сказал при встрече: «Ты знаешь, а у меня всё прекрасно, машину вот купил, нет ничего хуже бедности». А я сидел, слушал, поддакивал… Мог, конечно, и возразить: «Ты имеешь, тебя имеют», — но в данной ситуации это было немыслимо…

— Пьёшь ты много, бросай, а то финита… — сделав каменное лицо, отчеканил вдруг Санёк, корешок мой лепший…

— Финита, — повторил я за ним, как попугай, — фи-ни-нет…

А в барчике начиналась оргия. Какие-то совершенно пьяные ханурики бесшабашно веселились за соседним столиком, водка лилась рекой, и один из них, обуреваемый непонятной щедростью, подобно сеятелю рассыпал вокруг себя всевозможную закусь… Нужно было сваливать.

— Это всё осень, — бормочу я, — пошли… Мы вышли на улицу, вяло пожали друг другу руки…

— Не унывай, — буркнул Санёк и, сразу же круто развернувшись, исчез за ближайшим углом… как сон, как утренний туман… А я не спешил… С Сан Санычем всё было ясно, со мной не очень, со мной всегда не очень, и к этому я уже привык… Бывшие приятели, как старые ботинки — и выкинуть жалко, и носить уже неприлично… А в общем, никто из них никогда не искал того, к чему я с таким упорством стремился всю жизнь… Но прав-то был я, а что касается одиночества, то об этом лучше молчать…

Я закурил.

— Сигаретой не угостите? — окликнул меня кто-то из-за спины. Бродяга… Одинокая фигура среди унылых равнин жизни… В чёрном берете, в фуфайке, в лыжных ботинках… С авоськой, набитой каким-то барахлом…

— Держи, — я дал ему закурить.

И тут что-то меня зацепило в нём, в его облике… Ба! Да это же Мастер! Вылитый… Впрочем, откуда ему тут взяться. Но похож — одежда, авоська, эти лыжные ботинки — и зимой, и летом, такое же истощённое, трагическое лицо, крепкие мужицкие руки и взгляд тяжёлый, пронизывающий до костей, пещерный… Генерал андеграунда…

«Вот как это бывает, — подумал я… — Когда же это случилось? Где? Ну, да — в Художке, там мы и познакомились…»

Проживал он в Художке на птичьих правах, из милости, был скульптором или хотел стать, не знаю… Но тогда мы, мелочь пузатая, смотрели на него с презрением — на него, на его бессмысленную возню с глиной, на жилище его, чуть ли не под самой лестницей, на эти дурацкие лыжные ботинки… смеялись над ним. Но что-то такое нас в нём настораживало, даже пугало, какое-то чудовищное отступление от нормы…

…Он был одержимым, самым настоящим… Месил свою глину с яростью маньяка, очумевшего от полнолуния, бюсты эти уродливые лепил, всегда грязный, небритый, злой… Асмодей доморощенный… фантом беззакония…

На нас тогда он внимания не обращал, никакого… Да и вообще ему ни до кого дела не было, в упор не видел… Только поделки свои бестолковые… Так мы тогда думали, видели его из праздничных своих далей и высей… дурачьё…

Но сейчас передо мной встал другой образ, образ человека, взвалившего на себя непосильную тяжесть… Ремесло убивало его. Все это видели, в том числе и мы… Не понимали, не сочувствовали… Но, странное дело, это самоуничтожение било и по нашим младенческим душам, и нас выворачивало в отвращении, мы его ненавидели… Дурачьё…

Что с ним теперь, удалось ли ему то, ради чего он угробил свою жизнь? Или нет? Этого я уже никогда не узнаю…

— Возьми ещё, — предложил я бродяге, щедро протянув пачку.

Тот недоверчиво посмотрел на меня, ухмыльнулся, деликатно откашлялся и взял себе ещё пару штук.

— Благодарю, — сказал он.

— Это мне нужно тебя благодарить, — сказал я.

У бродяги вытянулось лицо, он посмотрел на меня, как на идиота и быстренько слинял.

Встреча могла быть судьбоносной… Главное — не сдаваться, без этого всё ничтожно… И мне уже дела не было до моих бывших друзей… Лишь преодолеть эту тяжесть, эту великую морскую болезнь… Об остальном не стоит и думать…

Я пошёл дальше по улице, заглядывая в витрины, не радуясь осеннему вечеру и идущим навстречу людям… Перекрёсток, всегда красный свет. Я топтался на одном месте, искренне стараясь понять, что лучше: пойти и напиться или, всё-таки, достать где-нибудь лыжные ботинки. Хотя, где теперь такие найдёшь?..

А в тот день Горев опять напился. Сильно напился, его бросила любимая женщина, и жить ему уже не хотелось… Без неё, разумеется… Он сидел на табуретке, пил водку и слушал, внимательно разглядывая пьяную физиономию своего разговорчивого собеседника…

— Я не верю в Бога! — вызывающе выкрикнул, вернее, прорычал Веня, дядя Веня, Вениамин Фёдорович, постоянный собутыльник и сосед Горева по дому. На одной лестничной клетке уже лет десять жили-были, всё друг про друга знали, куда денешься — до донышка, и не удивлялись уже ничему, даже основательная разница в возрасте не мешала, было о чём поговорить… Собутыльники? Друзья? Отец и сын?

— Не верю, и всё. Измучил он меня, будто и нет никого кругом, будто договор какой есть между Ним и мной — Ему созерцать деяния рук своих и волю свою указывать, а мне — крест свой волочь, и чем дальше, тем горше! — Веню, аж, подкинуло, на его стариковской шее вздулись вены, потом он сник. — Сам знаешь, было у меня два сына. — Я в молодости красив был, девки так и липли! — Один на заводе по глупости погиб, другой из-за какой-то стервы сам себя жизни лишил, а ты говоришь — горе… смех! Дочь была, тьфу!.. Есть! Всё забываю — есть, была — один чёрт! Шмотки, рейсы, Стамбул, прочая дребедень, «прокладки с крылышками» — вот оно как, а про отца и не вспомнит. Вспоминает, конечно, когда с внуком нужно понянькаться, а так — нет… Жена-Галя, мученица, всю дорогу от меня страдания терпела, сам знаешь, пил я крепко, так что — вот я, живой, а она — в больнице, и чует моё сердце, не выбраться ей оттуда… Сам сколько раз погибал, отвёл Бог, а зачем отвёл-то? Да для того только, чтобы помучился я подольше… Муки Ему мои нужны, слёзы… Не дождётся! Не верю я в Бога. И точка.