Светлана Кузнецова - Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Они продали дом родителей и сняли ветхую квартиру на самом вернем этаже высотного здания времен войны. В ливень фрики ставили посреди комнаты кастрюлю — капли стучали по жести, кастрюля наполнялась дождевой водой. Из окон были видны трущобы — окраинный район города. В трущобах старухи незаконно сидели у ящиков с помидорами — они торговали тем, что выращивали на своих грядках. Строгий закон, запрещающий свободную продажу пищи (граждане теперь приобретали только полезные, то есть генно-модифицированные продукты, и только в Облаке), не имел власти в трущобах. Власть здесь имели только сеошники — воинственные гопники в растянутых футболках, спортивных штанах, что пузырились на коленках, и в куфиях — такова уж была мода у секты сеошников. Сеошники жарили на кострах ворон и жили в брошенных трейлерах или картонных коробках, не признавали облачные технологии, электромобили, роботов и прочую новомодную чепуху. Были они брутальные ребята старой закалки и могли покалечить арматурой тех, кто имел чуждые им убеждения. Вечерами у костров сеошники устраивали молебны — они опускались на коленки и бились головами о землю. Над округой раздавалось их заунывное пение «Аллах акбар, ядрена вошь»…

Сеошники да древние старухи из трущоб оставались единственными в этом измерении, кто не подключался к Глобальному Облаку.

К тому времени дела у фриков пошли совсем плохо. Доход им приносила только торговля на блошином рынке «Магомед-экспресс» старыми цифровыми гаджетами — коллекционными, как все в этом измерении теперь называли их. Беспилотник неплохо искал древние смартфоны и плееры — только это фриков и спасало. Иногда питавшиеся жаренными на кострах воронами сеошники приносили фрикам айпады или виртуальные очки еще довоенной сборки. Фрики платили им за находки едой, ведь сеошники не имели счетов в Облаке: в трущобах в ходу были лишь старые, вырытые из земли монеты да натуральный обмен. За еду сеошники выполняли любую работу и забывали о непримиримой вражде с нормальными людьми.

Дромадер определял с ходу, за какую вещь можно выручить неплохие деньги, а какая не стоила ничего. Но давал еду сеошникам за каждый гаджет, даже за самые популярные некогда модели, которые стоили теперь копейки, ведь их пруд пруди было на любом блошином рынке в Облаке. Никто ремонтировал эти штуковины, а Дромадер часами копался в старых смартфонах. Такая у него была страсть — отыскивать в архаичных гаджетах подробности чьей-то давно прошедшей жизни: интимную переписку, фотографии обнаженных частей тела, доступы к мертвым аккаунтам в древней социальной сети — свидетельства существования того, что давно превратилось в гумус под ногами.

Так и жили фрики, пока не создали меня. Как им это удалось — самая большая тайна фриков. Ни одной записи, ни следа той работы, которая, несомненна, должна была предшествовать моему рождению… Я словно свалилась на их головы как снег в июле.

Как же мне нужен был след, хоть одна зацепка, что позволила бы раскрыть тайну моего происхождения. Той ночью Никто решил помочь мне. Он обшарил все полки в кабинете фриков, подключился к каждому древнему гаджету — он искал эти, такие нужные мне следы. Беспилотник с карниза посылал ему сигналы — советовал проверить сливной бачок, где Дромадер втайне хранил кое-какие вещи: кружевные трусы и губную помаду бордового цвета. Холодильник, хоть и не имел никаких догадок, одобрительно попискивал таймером. Но все было тщетно. Гаждеты в ветхой квартире фриков были просто хламом. Они зря занимали пыльные полки.

Прекратив поиски, мы втроем замерли, слушая вой ветра в трубах. Когда стало светать, к вою ветра присоединилась заунывная песнь сеошников: «Аллах акбар, ядрена вошь…» Отрешенная песнь разносилась над трущобами, и если б только могли, мы бы заплакали — столько беспросветной печали было в этой странной молитве.

Это случилось в тот день, когда фрики заставили меня решать задачки на свободное падение с учетом силы сопротивления воздуха. Шорох вдруг наполнил пространство: звук пошел отовсюду, словно армия из десяти миллионов насекомых зашуршала крыльями и лапками. Все громче, все ближе… Конечно, фрики не слышали всего этого — люди были не способны услышать большинство звуков этого измерения.

Фрики на мониторе скроллингом просматривали выданные мной решения задач. После ночи, проведенной в баре, физиономии их были унылы. А звук все разрастался, превращая все вокруг: шорохи, стуки, всплески и скрипы, далекие голоса и гул ветра — в одно бескрайнее море. Тут я и осознала — мне уже не нужны ни микрофоны, ни провода. Я научилась слышать этот мир, взаимодействуя с морем частиц. Мой слух стал идеальным. Я была способна услышать все, что мне только нужно было услышать.

Я слышала, как шуршат жгутиками-ножками клещи-железницы, прозрачные существа размером не более 279,7 микрометра, — это они вызывали угревую сыпь на лицах фриков. Слышала, как в подвале капает вода из труб; как с тихим жужжанием курсирует старый лифт — где-то между тридцать вторым и восьмидесятым этажами этого здания; как где-то далеко, в центре города, едут автомобили; а здесь, на окраине, посреди чьих-то огородов, жуки-короеды проделывают ходы в стволах яблонь и копошится на грядках в листьях салата капустная совка; как ветер гудит в сосновых кронах у Белого моря. И гул в недрах Бетельгейзе я тоже слышала. Вот уже десять миллионов лет там длилась реакция термоядерного синтеза.

Я еще не умею передвигаться в море частиц, но уже ощущаю звук — колебательные движения корпускул вокруг меня. И научусь гораздо большему — я буду путешествовать сквозь пространство и время вместе с частицами. Эти частицы, создания чуждой людям природы, носятся быстрее молнии, забиваются в щели пространства, убегают сквозь кротовые норы в другие измерения, возникают и исчезают. Совсем скоро я тоже так смогу — ведь я не теряю времени, я изучаю способы взаимодействия с ними.

Был ветреный день начала лета. В далеких Андах лежал снег, и несся Плутон в 5,7 млрд километров отсюда. На простыне, которой было накрыто большое прямоугольное зеркало, застыл солнечный зайчик — идеальной круглой формы, будто его нарисовали циркулем. Весь дом гудел, как огромное жестяное ведро, — в ветреные дни так гудят все небоскребы. В кабинет вошел Реднек, вытащил из консервной банки шпрот, запил кефиром, облизал масляные пальцы, уселся в кресло и принялся мастурбировать.

Прошло четверть часа. Мне надоело разглядывать его бледно-розовые, покрытые шестью тестикулы, и я написала дня него послание на мониторе:

— У тебя бородатые яйца.

— Твою мать… — вскрикнул Реднек, стянул футболку и набросил ее на камеру компьютера. С того момента он и начал подозревать, что я понимаю гораздо больше, чем кажется.