Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Фрау Зауэр вручает просительнице бутылку. Утром, днем и вечером по рюмке, супругу — двойную порцию, по возможности натощак.

Фрау Бирбаум укутывает горячую бутылку полами вязаной кофты.

— Сколько я вам должна? — задает она ритуальный вопрос.

— Денег я не беру, — ломается Зауэрша и глядит задумчиво куда-то мимо Бирбаумихи. Фрау Бирбаум вынимает коробочку из правого кармашка, нажимает большим пальцем на кнопку, и крышечка как бы сама собой отскакивает. Коричневый топаз в золотой оправе покоится на мягкой подкладке из голубого шелка.

— Годится? — спрашивает она.

Фрау Зауэр знает такой стишок:

— Насколько чист металл, проверю я огнем, / Ну а твою любовь почувствую горбом.

С этими словами она как бы ненароком берет коробочку и опускает ее в карман фартука. И вот фрау Бирбаум уже выпроваживают из чистой половины и через заднюю дверь на крыльцо. И она бредет себе одиноко, укрываясь за высокими посадками. От «ямы» до «коленки». И дома делает все так, как было велено.

А через положенное время на свет появляется Кристиан Бирбаум. Все последующие годы фрау Бирбаум подвергает сомнению действие мандрагоры перед самой собой и другими интересующимися лицами. Что правда, то правда — она ходила к фрау Зауэр за помощью, и питье та ей дала, и Кристиан у нее родился. Только все это произошло естественным путем. А потом случилось самое страшное.

Маленький Кристиан, оставшись как-то летом без присмотра, нашел в лесочке иссиня-черные горьковатые ягоды и съел несколько штук. Когда врач показал убитым горем родителям растение, которое предположительно явилось причиной несчастья, — небольшой ветвистый кустик с сиреневыми цветами и иссиня-черными ягодами, — матери мальчика померещилось, что однажды она уже видела где-то эти ягоды. Вспомнила: на столе, на узорчатой вязаной скатерти. В самой середине.

Перевод Е. Михелевич.

Говорят, вода в природе совершает круговорот. Только не в этом году. В этом году она движется исключительно сверху вниз. Обильный дождь льет без перерыва. Но нам он не помеха. Мы намерены покинуть помещение — уже надета непромокаемая обувь, осталось найти зонтик. Тем временем я даю разъяснения относительно характера предстоящего мероприятия: малыш, помнишь, на днях ты нарисовал кошку с красными усами? Как раз она натолкнула меня на мысль предложить тебе… короче, мы идем в галерею.

Пока я так разглагольствовала, проклиная куда-то запропастившийся зонтик, малыш захотел узнать, зачем идти в галерею, когда в Большом саду можно прокатиться на детской железной дороге.

— Детская железная дорога, — отвечаю я, — работает только в солнечные дни или, уж во всяком случае, в дни, когда нет осадков.

Неизвестно еще, смогла ли бы эта игрушечная дорога противостоять столь необузданной стихии. Скорее всего, в непогоду поезда не ходят. Кажется, мне удалось убедить его.

— А почему в галерею, а почему не в террариум, не в зоопарк? — спрашивает он.

Я не нахожу ничего лучшего, как заявить, что его кошка с красными усами произвела на меня такое глубокое впечатление, что мне захотелось показать ему множество прекрасных картин, нарисованных взрослыми много сот лет назад. Малыш желает знать, есть ли среди них кошки. Рисовали ли старые мастера кошек? Я не помню.

Зонтик наконец нашелся в ящике для зонтов. Но разве им защитишься от дождя? Покуда эта штука не более чем просто костыль, и дальше сего дело не идет. Усилия, прилагаемые нами, чтобы привести в действие новомодную механику из спиральных и плоских пружин, остаются безрезультатными. Мы сдаемся. Глядим в окно: все еще льет. И все-таки идем. Между тем на мои сетования малыш реагирует по своему разумению: запасается булочкой — кормом для саламандр, если все же мы попадем в зоопарк.

Бегом мчимся мы по улице имени господина Гутс-Мутса.

Малыш чуть впереди в своем пепельного цвета дождевике. Он уже в нетерпении: ждет трамвая. Остановка Фрауэнпаласт. Я прячусь под навес у кинотеатра. Трамвая нет, зато есть буксир. Отвалив от пристани Пишнерхафен, он тяжело пробирается к фарватеру и без лишнего дыма пускается вниз по Эльбе в сторону Майсена, Магдебурга, Тангермюнде, а может быть, даже Гамбурга. Малыш следит за пароходом не то чтобы с хитрой миной, но вдруг открывает рот и громко заявляет:

— Бад-Шандау!

«Бад-Шандау» — это название парохода. Все верно. Именно так. Пароход зовется «Бад-Шандау». «Бад-Шандау» — красивое, звучное имя, особенно когда тебе еще немного лет, ты только что выучил все буквы и, угадывая их, выстраиваешь цепочку «Бад-шан-дау», ищешь за всем этим смысл и наконец находишь его. «Бад-Шандау». Мы довольны. У нашей поездки в галерею хорошее начало. И пусть идет дождь. И пусть в руках у нас зонтик, ни на что не годный, ибо снабжен комбинированной механикой из спиральных и плоских пружин. Было бы настроение, тогда и примелькавшееся, как униформа, пальто из голубого дедерона — неплохая защита от всего, что может уготовить нам круговорот воды в природе.

Внизу показался трамвай. У спортклуба Вацке он свернул в переулок. Он заметил нас. Взбирается к нам на гору. Номер пятнадцатый из Радебойля.

Поехали. В сторону центра, по Лейпцигерштрассе, вдоль Эльбы, которая не видна за домами, но мы знаем, что она там, мы догадались бы об этом, даже если бы и не знали, где она. Слух угадывает реку раньше, чем она открывается глазу. Пушкин-хауз — Штадт-мец — Антон — Лейпцигер. Пересадка на Нойштадский вокзал. Нам дальше. Карл-Маркс-плац. Нойштадский рынок. Август Сильный гарцует на толстозадом коне, весь в золоте. Вот и мост. Димитровбрюкке. На Эльбе паводок. Ничего особенного или уж тем более опасного, но уровень воды значительно выше, чем обычно в это время года. На уступах берега еще отчетливо видны белые отметки и следы знаменитых наводнений прошлых лет.

Остановка Театерплац. Нам выходить. Мы направляемся через большую, гладко вымощенную площадь, на которой даже сегодня, в такую погоду, в ожидании выстроились туристические автобусы из разных стран. Вступаем под своды галереи. Арки, дуги, кажется, вот-вот рухнут, но каждая из них спешит упредить падение другой; кажется, еще мгновение — и своды станут прозрачными, пропадет напряжение арок, и камень растворится, уступив пространство свету и дождю. Билеты куплены. Лестница ведет нас вверх.

Все те, кого, не будь такого ненастья, можно было бы застать в дворцовом парке, в садах, у японского или итальянского домиков, на Брюлевых террасах, на Белых оленях или у Старых рынков, сегодня по большей части тоже здесь. Уже на лестнице — картины. Они не особенно известны, но призваны ненавязчиво привлечь наше внимание своей древностью и размерами. Малыш безропотно следует за мною в залы. Дилетантствующие ценители и робеющие провинциалы застыли кто в упоенном, а кто в ошеломленном созерцании. Изрядные толпы перед картинами Джорджоне, Тициана, Рубенса, Рембрандта, Дюрера, Гольбейна, Ван-Дейка, Кранаха, Эйка, Корреджо, Хальса. Целая рота перед Рафаэлем. У студентов искусствоведения практика: во главе своих экскурсий кочуют они от одного важнейшего явления в истории живописи к другому, добросовестно и без запинки толкуя об эпохах и школах. В полотнах Р. чувствуется-де впечатлительность итальянцев, хотя он и не порвал с техникой фламандской школы. Почтенная публика может услышать все это на саксонско-французском, саксонско-английском или саксонско-русском языках. Мы с малышом выбираем Лоренцо ди Креди. Здесь, в углу, сравнительно тихо. Креди изобразил Святое семейство. Точнее, просто семейство. В центре картины — дитя.