Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

— Вот здесь и живет наша милая крошка, — говорит малыш.

Четверть картины занимает мать. Ее единственная забота — дитя. Она держит просторный плащ, чтобы укутать его, сноп пшеницы, чтобы накормить его, да щегла, чтобы оно не скучало. По ту сторону ограды — отец, спокойный и осмотрительный, он здесь ради матери и сына, но взор его устремлен вдаль, его пути более пространны и тернисты.

— Это Африка? — спрашивает малыш. — Может, Марокко или Древний Египет? Голубое небо, и вода кажется теплою.

— Да, это может быть Северная Африка, — подтверждаю я.

Мы долго разглядываем картину. Наши мнения расходятся. Полдень или вечер на картине? Что значит этот разлитый всюду ясный свет? Малыш настаивает, что это вечерний свет: вдоль горизонта протянулась медово-желтая кайма — так бывает, когда солнце только что скрылось за вершинами гор. Мне приходится возразить, что если бы солнце только что зашло, то мать и дитя, изображенные на фоне колонны, оказались бы в ее тени. Долг велит мне привести и еще один аргумент: такая голубизна свойственна пейзажу, когда солнце стоит в зените, потому что в воздухе отсутствует влага. Смотри-ка, деревья по краям ярко-зеленые, а тень посредине — черная. Должно быть, это полдень. Мы сходимся на полудне. Мне хочется показать малышу еще одно семейство. «Святое семейство» достойного Боттичелли, решаю я. Но малыш против, теперь ему обязательно надо узнать, где же кончаются эти разбегающиеся во все стороны залы и сколько комнат должно быть в галерее.

— Тридцать, — гадает он. Мы идем не торопясь. — А что за рыба лежит вон на той картине возле золотого блюда, карп или линь? — сыплются вопросы. — А что такое алтарь? Для чего нужны латы? Видела ли ты раньше эту Венеру и знакома ли ты с Дюрером лично?

Его внимание привлекают группы экскурсантов. Перед Рубенсовым Меркурием и Аргусом столпились румыны. Из третьих рук, после пересадки с немецкого на русский, а с русского на французский, до них добираются наконец речи о каком-то роке, тяготевшем над жизнью юного Рубенса и бросавшем его в невероятные ситуации. Затем на нескольких языках звучит откровение: Питер Пауль был не только живописцем, но еще дипломатом, пажом и человеком. Пока я наблюдаю за этим лингвистическим экспериментом, малыш уже удалился в менее оживленные залы следующего столетия. Нечто невиданное заставляет его вернуться. Чудеса. Космонавты в галерее. Примерно пятнадцать человек.

— Пойдем же, скорее, а то они уйдут, улетят на Луну или, может быть, в Москву!

Полтора десятка монашек, в черных платьях и белых чепцах, полагая, что они одни, осаждают картины Ватто, на которых все тайное — явно и происходит средь бела дня. Звук моих шагов, несколько более твердых, чем обычно, спугнул их: через мгновение монашки-космонавты уже перед милой, доброй и невинной Шоколадницей, выражая свое одобрение мастеру, сумевшему так прекрасно передать белизну передника. Теперь малыш сам видит: монашки — не космонавты.

— У космонавтов, — поясняю я, — несколько иные костюмы.

Однако вовсе отказаться от своей идеи ему неохота.

— Может, все-таки они имеют хоть какое-то отношение к полетам в космос? — спрашивает он.

Я не возражаю. К чему излишний педантизм? Пусть так. Поразмыслив, я сумела найти и сформулировать связь между пятнадцатью необычными любительницами живописи и космическими полетами. Малыш остался доволен мною. Он ведет меня к выходу. Вниз по лестнице. Через вестибюль. Все еще моросит дождь. Миновав площадь перед галереей, мы переходим на медленный ровный шаг, который так не вяжется с погодой и в отличие от повседневной рыси и обычной ходьбы зовется «прогулочным». С мостика, что над дворцовым прудом, малыш наблюдает за карпами. Рыбий народец тихо и умиротворенно взирает из своей стихии на нас, которым сегодня приходится обитать сразу в двух смешавшихся стихиях — в воздухе пополам с водою. Малыш достает из кармана плаща булочку, крошит ее на много-много мелких кусочков, собирает их в пакетик, а затем разом бросает в пруд.

— Чтобы всем досталось, — говорит он лукаво. Быстро проглотив свою долю, карпы снова застыли в неподвижной воде. Только один опоздал. Глубоко обиженный, он уплывает.

— Наелись, — говорит малыш.

Пятнадцатый везет нас домой.

На грядке у нашего дома мы здороваемся с желтой тыквой:

— Как дела, госпожа тыква? Дождь пошел вам на пользу? Будем расти?

Нам весело.

— Вот это был день, — объявляет малыш, прежде чем переступить порог, — такие дни можно было бы устраивать и в другие дни.

Я обещаю непременно устроить такой день и в другие дни. Мы повторим его.

Умники уверяют, будто это невозможно, но мы попробуем. На днях.

Перевод А. Назаренко.

Гильберта отрешенно сидела на носу лодки. После того как тетя Соня, поздоровавшись, чмокнула ее в щеку, она еще не произнесла ни слова. Даже на весла не попросилась, а сразу так и застыла, нахохлившись, — на голове капюшон, хотя с неба не падало ни капли, у ног дорожная сумка с вещами: она ехала к тете на остров, в птичий заповедник, чтобы провести там каникулы.

Тетя Соня гребла энергично и резко, время от времени изучающе поглядывая на племянницу — на ее безмятежное, по-детски округлое лицо, на нежный изгиб губ, в которых уже начинала проступать женственность. Гильберте шел четырнадцатый год.

Остров вынырнул из тумана как огромное древнее чудище. Тетя мастерски направляла лодку носом к течению — чтобы так быстро добраться сюда еще до того, как рассеется утренняя мгла, требовалось настоящее искусство. Он был таинственным и коварным, этот остров, он умел прятаться от людей, то окутываясь туманом, то погружаясь в темноту. Но в иные дни он представал взорам живущих на берегу так отчетливо и маняще, что до него, казалось, рукой подать и попасть туда — совсем несложное дело.

А сейчас был разлив и мостки у причала уже захлестывало водой. От плотины, стоявшей неподалеку, шел ровный и мощный гул.

…Пять лет назад я уже была здесь, на острове. Все решили тогда, что он мне не понравился, но я просто не могла не уехать. Потому что голоса, манившие меня, становились все настойчивее и громче и мне уже не хватало сил противиться им. К тому же я хотела назад, к маме.

Ее зовут Анной, мою маму. Я люблю ее, но она обманула меня, эта Анна, Анна-изменница.

Кто клятву забудет, себя погубит, сказала я ей. И она поклялась мне. Она клялась и на огне, и на воде, и на соседской черной кошке, и даже на родинке у моего левого плеча. А в довершение еще и скрепила все эти клятвы, будто печатью, своим поцелуем.

Нет-нет, так не шутят. Такие слова не бросают на ветер — просто так, смеха ради.