Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Гильберта рванулась наугад через заросли и очутилась на небольшой поляне, перед старой печью, вокруг которой выстроились уже готовые глиняные человечки. У нее перехватило дыхание. В печи жарко пылал огонь, и голоса слышались совсем рядом.

— Это я, Гильберта. Я снова вернулась…

…Вот что написано в книге: когда гномы хотят заманить к себе нового, хорошенького братца, они подкладывают какой-нибудь несчастной матери вместо ее ребенка заколдованного перевертыша. И та в отчаянии видит, как меняется с каждым днем ее дитя — становится капризным, непослушным и все более и более безобразным. И есть лишь одно-единственное средство, чтобы спасти ребенка: как только мать заподозрит подмену, ей надо разжечь очаг, налить в яичную скорлупу воду и поставить ее на огонь. И когда вода закипит, дитя-перевертыш поднимется в своей колыбели и скажет такие слова: «Я не человек, а бес, стар я, как Богемский лес, но и я не видел сроду, чтобы грели в яйцах воду».

И он начнет хохотать, и будет хохотать до тех пор, пока сам себя не выхохочет, и тогда утром счастливая мать снова увидит в колыбели своего настоящего малыша.

Гильберте, правда, легенда эта показалась не очень-то остроумной: ничего особенного, чтобы так уж сильно смеяться. Что до нее, так пусть Анна, ее мать, кипятит в яичной скорлупе воды сколько угодно — все равно не поможет…

Кусты затрещали, и перед Гильбертой неожиданно вырос человек в резиновых сапогах и потертом вельветовом костюме, небритый, с палкой в руке и березовой веточкой на лацкане куртки. Он уставился на нее водянистыми глазами, и девочка едва удержалась, чтобы не вскрикнуть от страха.

Страх охватывал ее теперь всякий раз при виде мужчин. Какими бы разными они ни были — каждый все равно казался ей похожим на Эвальда.

Пришелец растянул в улыбке щербатый рот и слащавым голосом произнес: «Доброе утро!», отчего она испугалась еще больше. Ведь, насколько ей было известно, на острове, кроме нее и тети Сони, не должно быть ни единого человека. Она громко позвала тетю — скорее для того, чтобы припугнуть незнакомца, но тот лишь ухмыльнулся и заявил, что ему отлично известно, где сейчас тетушка: она на другом конце острова со своим неизменным биноклем.

То, что он по крайней мере знал о существовании тети и, больше того, о ее занятии, немного успокоило Гильберту. Ей даже хватило духу спросить его, кто, собственно, он такой. Лесной бродяга, ответил он и, явно дурачась, стал вышагивать взад-вперед по поляне, размахивая своей суковатой палкой и распевая во все горло: «Кто любит дальние края…» Потом вдруг остановился как вкопанный, взглянул на нее с кривой усмешкой и спросил прямо в лоб:

— Вы ожидаете визита маленьких гномиков, о невинная дева, не так ли?

На сей раз Гильберта испугалась еще больше, чем при его появлении.

— Уходите, чего пристали… — шепотом выдавила она, совсем побледнев от страха.

Но незнакомец и не подумал убираться. Он развернул мятый бумажный пакетик, вынул оттуда булочку с медом и протянул ей, а когда Гильберта молча замотала головой, тут же отправил булочку себе в рот. Жуя и горланя песню, он исчез в лесной чаще.

У Гильберты же перехватило дыхание — она снова услышала знакомые голоса…

За ужином Гильберта ела одни только сладкие булочки, так что тетя пригрозила спрятать горшок с медом куда-нибудь в укромное место.

Письмо матери лежало на шкафчике для посуды — Гильберта сразу узнала знакомый почерк, но ни о чем не спросила. Тетя тоже не проронила ни слова.

Когда они мыли тарелки, Гильберта поинтересовалась, что это за чудак бродит по острову.

— Ах, этот, — заметила тетя между делом. — Его зовут Симон. Вот уже второй год, как он приезжает сюда. Я терплю его, честно говоря, потому, что он иной раз помогает мне собирать травы или искать птичьи гнезда. Ну а что он поет во все горло, так живность лесная к этому уже привыкла. Ну и как — удалось ему нагнать на тебя страху? Он это любит…

— Подумаешь, вовсе я не испугалась, — ответила Гильберта, ставя тарелки в шкафчик. — Просто мне показалось, что у него не все дома.

— Его родные тоже так думают, но в общем-то он парень покладистый. Кстати, не называл он себя лесным бродягой, или другом-волшебником, или печным музыкантом?

Гильберта не ответила — она неотрывно смотрела на шкафчик, где лежало письмо, написанное материнским почерком.

— Раз лежит открыто — читай, — тетя указала взглядом на письмо. — Может, там что-то важное.

— Едва ли… — Тарелка выскользнула из рук племянницы и со звоном разлетелась вдребезги на узорчатом, выложенном плитками полу.

Тетя спокойно собрала осколки.

— По-моему, это ребячество — отказываться читать письмо.

— А я и есть ребенок, — ответила Гильберта громко, но ничуть не сердито.

Книгу она заметила сразу — та лежала на полке, будто нарочно для нее приготовленная.

Раз лежит открыто — читай… Едва Гильберта успела подумать, что все происшедшее с ней тогда, на острове, привиделось, наверное, ей во сне, как словно сама собой перевернулась и раскрылась в книге нужная страница…

Тетя уже спала, дыхание ее было глубоким и ровным. Гильберта зажгла свечу и вырвала у виска тоненький волосок. Все совпадало в точности — на небе только-только прорезался новый месяц. Дрожа от возбуждения, трясущейся рукой поднесла она волосок к пламени и, когда он вспыхнул, произнесла заклинание, вычитанное в книге: «Гори, как я, в огне летучем / И возвратись ко мне опять. / Свече дай дым, дай дождик туче / И возвратись ко мне опять. / Через ущелья и равнины, / Дорогой краткой или длинной, / Вернись опять, тебя здесь жду я, / Иначе, как свечу, задую…»

Почти без сил, дунула она на свечку, и в комнате воцарилась полная темнота. И тогда за окном послышались голоса, чей-то смех — далеко-далеко, потом старая, давно забытая песня, вслед за ней соловьиная трель — неужели птицы уже проснулись? — и наконец то самое: я жду, я жду, я жду…

Гильберта вскрикнула от неожиданности, услышав голос тети Сони:

— Не удивляйся: когда занимаешься такими вещами, кто-нибудь непременно проснется.

— Ты могла бы спрятать от меня книгу…

— Но тогда я не узнала бы, осмелишься ты или нет, — ответила тетя и негромко рассмеялась в темноте.

— Я устала, — пробормотала Гильберта и побрела к себе спать.

…В тот раз, когда я была на острове, они манили меня точно так же и я слушала их как во сне — спутников моих детских игр, моих маленьких поклонников, с которыми мне было так весело. А теперь я не могу быть больше веселой ни с кем — ни с собственными поклонниками, ни с поклонниками моей матери.

Эх, Анна, Анна, эх, мама, мама! Неужели ты меня не слышишь? Неужели ты не видишь, что все они тебя ни капельки не любят, а, наоборот, презирают? Как могла ты растоптать все, что принадлежало лишь нам двоим, да и не только это?