Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Когда брат вырос, он настоял на том, чтобы дверь в кухню была закрыта. Он даже приделал к ней засов. Хотя мама пыталась это скрыть, но мы чувствовали, как она страдала. От частых слез ее веки воспалились. Мы упрекали Германа Михаэля в неблагодарности и жестокости. Мама была первой, кто ему прощал. Артисту, говорила она, нужно предоставлять возможность полностью погружаться в свою работу.

Позже все мы тоже согласились, что это правильно. Только так могли мы скрыть от мамы, что Герман Михаэль ушел из Высшего музыкального училища. Дело в том, что с некоторых пор у брата начало сводить нервной судорогой правую руку. Стоило ему сесть к роялю, и рука его сразу же странным образом немела. У нас не хватало духу сказать маме правду.

Когда открывалась дверь нашей квартиры, в нос бил резкий запах валерьянки. Он шел из комнаты папы.

Семья предоставляет человеку убежище и защиту. Одинокий человек лишен тепла и уверенности. Это следовало понять и нашему папе.

Даже если не верить его собственным рассказам, факты его жизни говорили о том, что он был некогда бедовым малым. О людях, с которыми живешь в тесном контакте, в памяти остаются, хоть это и несправедливо, по большей части только последние впечатления. Я, во всяком случае, с трудом представляю себе папу юнцом, который помогал превращать мир в развалины. Не в первых рядах. Нет, но в середке. А потом бойко строил этот мир заново. В качестве желательного партнера, высококвалифицированного специалиста. Народное предприятие заключило с ним индивидуальный договор — дающий право на определенные льготы. И быть может, все шло бы прекрасно, если бы папу не послали на курорт.

Когда папа вернулся с курорта, родители стали бурно ссориться. Кажется, тут была замешана женщина. Но раньше чем они пришли к какому-то решению, папа слег с инфарктом. С этой минуты мама самоотверженно за ним ухаживала.

День за днем сидел папа в уголке дивана в столовой и решал кроссворды. Он получал повышенную пенсию как работник умственного труда и время от времени, хитро поглядывая на нас, вслух подсчитывал, сколько он за то короткое время, когда был обладателем индивидуального договора, уже заработал и сколько еще заработает, если проживет столько-то и столько-то лет. В деле этом была, однако, своя закавыка — папе нельзя было выздоравливать. К этому времени появилось достаточно инженеров, и как результат — исчезли индивидуальные договоры. Через определенные промежутки времени папа получал повестки о явке в пенсионную комиссию. Тогда он изучал популярные медицинские статьи, чтобы уметь верно описать симптомы своих страданий. Вслед за тем он с большим удовлетворением действительно наблюдал их у себя.

Для папы имело силу совсем другое исчисление времени. Свою жизнь он делил на две части: «до моего инфаркта» и «после моего инфаркта». «После моего инфаркта» он был целиком и полностью занят тем, что прислушивался к угрожающим сигналам своего организма. Его старые знакомые постепенно перестали приходить к нему, и я не без укоров совести признаюсь, что даже мы, дети, спасались бегством, когда он начинал расписывать нам, какие неподобающие ниши появились в его пищеварительном тракте.

И только мама оставалась постоянным заинтересованным собеседником папы. Если сам он иной раз и забывал о своих страданиях, она выказывала себя внимательным наблюдателем. Стоило папе наморщить лоб, как это вызывало целую цепь маминых вопросов: «Тебе нехорошо?», «Что-то же у тебя болит?», «Хочешь принять что-нибудь?», «Может, лучше все-таки тебе принять капли?». И так далее.

Карманы папиного костюма оттопыривались от пузырьков с лекарствами и коробочек с таблетками. Иной раз что-то проливалось, и оттуда распространялся едкий запах, который наполнял нашу квартиру.

Мама варила папе блюда, которые легко усваивались, следила за тем, чтобы он никогда не гулял на солнце без соломенной шляпы, и оберегала его от любых волнений. С годами папа начал страдать мышечной атрофией и запорами. Маму все очень хвалили. Тетя Карола сказала:

— Этот человек тебя не заслужил.

Мама была домохозяйкой старого закала. Никогда не обременяла она нас, прося помощи. Никогда не прерывала наших размышлений, требуя вынести помойное ведро.

— Ты слишком балуешь девочку, — обратила ее внимание на это обстоятельство тетя Карола.

— Девочке есть куда приложить свои способности! Пока я жива… — сказала мама.

Девочка — это была я.

Есть одна моя фотография. Мне пять лет, я стою на каменной тумбе, наряженная в кожаные брюки и тирольскую шляпу. Волосы уложены на ушах плотными баранками. Шпильки колют мне уши, и я чувствую себя униженной этим маскарадом. Но фотография ничего этого не отражает. Маленькая благовоспитанная девочка послушно смотрит в объектив. Я всегда была славной девочкой. Моя ярко выраженная отличительная черта — послушание и трудолюбие.

Но неправильно было бы думать, что мое поведение определялось внешним принуждением. Нет. Послушание и трудолюбие было моей внутренней потребностью. Я была жадна на похвалу и признание. Мама гладила меня по головке и говорила:

— Я знаю, что могу на тебя положиться.

И меня пронизывало какое-то чудесное ощущение удовлетворенности. Все было так просто. Нужно было только при всех обстоятельствах делать то, что от тебя требуют. Бурные взрывы брата внушали мне лишь презрение.

Ко мне и не предъявляли никаких несправедливых требований. Скорее требовали чуть меньше, чем было бы справедливо. Я была хорошей ученицей. Сознающей свой долг студенткой. Мама всегда была моим близким другом. Источником подтверждений и оправданий. Источником счастья. Разве мог бы Петер все это мне заменить?

Когда мы поженились, я уже была беременна. Мы оба были студентами, и у нас не было никаких прав.

Милый мальчик. Сказала мама. И приняла Петера в семью как родного сына. Но Петер не хотел быть милым мальчиком. Он никогда не знал благополучной семьи. Его мать жила со вторым мужем. И Петер, как только стал студентом, уехал из дому.

Мы с Петером все чаще раздражали друг друга. Стоило нам поспорить из-за пустяка, и папа тут же начинал бороться с приступом стенокардии. Сидел в углу дивана и капал нитрангин форте на дрожащую руку. Мама склонялась над ним и вытирала ему платком капли пота со лба. Они не вмешивались. Они только молчали. Долго. Укоризненно.

Когда родился Томми, я сдавала экзамен на получение диплома. Не знаю, как бы я справилась со всем этим без мамы. Другие студентки завидовали мне.

Окончив институт, мы получили квартиру в старом доме без удобств. Комнаты запущенные, из окон дует, туалет на лестничной площадке между этажами — один на шесть семей. Я представить себе не могла, как я там со всем справлюсь. Томми пришлось бы отдать в ясли. Болезни не заставили бы себя ждать. А я ведь обязалась через три года представить диссертацию.