Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Мне кажется, тогда я еще любила Петера. Но я струсила и позволила ему переехать в ту квартиру одному. Временно. Пока что.

Подожди, девочка. Он уже привык сытно кормиться. Сказала мама. Но Петер не вернулся, а подал на развод.

Бедная девочка. Сказала мама. Теперь-то я наконец могу сказать тебе правду. Это неподходящий для тебя муж. Ты с твоей диссертацией обогнала его. Вот в чем истинная причина. Этого он не мог пережить. Но у тебя всегда будут трудности. Мужчина, как правило, хочет удобств только для себя. А ты тут со своей ученостью. Это его переутомляет и ущемляет чувство собственного достоинства. Так не зарывать же тебе из-за этого свой талант в землю. Придется тебе примириться с мыслью, что ты останешься одна. Но пока я жива…

Вот так мы и жили. Папа, который слабел все больше, с его клизмами и слизистыми супчиками. Брат Герман Михаэль, который целый день гулял, но лгал, будто он в музыкальном училище. Я, которой злые языки инкриминировали недостаточность женского обаяния. Из зависти. Сказала мама. Ведь я была самым молодым заведующим отделом.

Я мирилась с тем, что Томми свои маленькие трудности решал с бабушкой. Когда я приходила вечером домой и хотела с ним поиграть, мама укоризненно показывала на часы:

— Как можно возбуждать ребенка перед сном!

Она брала Томми на руки и несла его купать. Мне не нужно было ни о чем беспокоиться, все шло раз навсегда заведенным порядком. Женский журнал напечатал обо мне довольно лестную статью, в которой с похвалой упоминалось и о маме.

У нас опять царило согласие и гармония, и, возможно, так было бы вовек, если б рядом не поселился новый сосед.

Этот сосед вообще не подходил к нашему окружению. Неопрятный тип с бородой, в перепачканных штанах, неопределенного возраста. Никто не знал, на какие средства он живет. Болтали всякое. Лодырь. Асоциальный элемент. Мама вызвала слесаря — врезать дополнительный замок в дверь — и сказала:

— Хорошо, если насекомые не заведутся.

Я никогда раньше не встречала столь развязного человека. Я чувствовала себя одновременно отвергнутой, растревоженной и страстно чего-то желающей. Он то и дело вставал на моем пути. Запах чеснока и масла для волос ударял мне в нос. Он не давал мне покоя своими разговорами. Жуткая мешанина пошлостей. Однако за ней крылась система. Я все время чувствовала, что он хочет меня смирить. Но никак не могла поймать его с поличным. Его слова смахивали на крючки, и они, надежно упрятанные в приманку, мало-помалу впивались в мою плоть. Всякий раз при встрече я, добропорядочная, но сбитая с толку, чувствовала, что терплю поражение. Я убегала в свою комнату и, бросившись на кровать, удивлялась собственным ощущениям, ибо тело мое бунтовало, его точно подкидывало вверх, навстречу некоему недостижимому наслаждению.

Я самым удивительным образом изменилась. У меня начались какие-то неприятные боли внизу живота, слева. Боли, которые были сродни голодным спазмам. Случалось, что во второй половине дня я испытывала такое глубочайшее равнодушие к своей работе, что раньше времени возвращалась домой и укладывалась в постель. Какое-то смятение грызло мне душу подобно тяжелой болезни.

Однажды в квартире царила полная тишина. Только брат упражнялся в комнате за кухней. Я знала, конечно, что это играли Эмиль Гилельс или Клаудио Аррау [12] Аррау Клаудио (род. в 1904 г.) — чилийский пианист. . Я находилась в состоянии необъяснимого распада сознания. Глухо гудела голова. Точно следуя странному принуждению, я приняла душ, почистила зубы, щеткой расчесала волосы, надела легкое платье и, перейдя лестничную площадку, позвонила к соседу.

Он сказал:

— Ну вот! — обнял меня за плечи и повел в комнату.

В воздухе висели голубоватые клубы дыма. На экране телевизора правый крайний ударил центрального защитника по ноге. Посредине комнаты стоял большой круглый стол. За ним сидели, освещенные лампой без абажура, папа и брат, пили пиво и играли с соседом в скат.

— Привет! — сказал папа.

Брат принес табуретку. Сосед открыл бутылку пива и пододвинул ее мне. Я изо всех сил вдавила ноготь большого пальца в палец указательного. Но не проснулась. Это не был сон.

Я быстро и много пила и невнимательно прислушивалась к беседе за столом. Болезненно и словно каким-то чудом, точно в процессе родов, оба эти человека, которых я так давно знала, отделились в этот миг от меня и предстали передо мной как самостоятельные индивидуумы.

Но вдруг папа взглянул на часы, испугался и схватился за шею. Я видела, как серый налет страданий восстанавливается на его лице, и решила, что сейчас у него начнется приступ. Но никакого приступа не началось, а папа поднялся и вздохнул:

— Надо идти.

Брат оставался до конца передачи. Потом я видела в окно, как он, чуть согнувшись и подняв плечи, перебегает через двор.

В комнате было почти темно. Сосед выключил свет и курил. Я не видела его лица. Было очень тихо. Зато стали отчетливо слышны шумы в доме. Далекие звуки рояля.

— А ты что ж не уходишь? — спросил наконец сосед, и в тоне его не было ничего оскорбительного.

— Сама не знаю, — ответила я.

Я действительно не знала. Во всяком случае, в эту минуту.

— Ты какая-то пришибленная, а? — сказал сосед.

Тут во мне словно плотина прорвалась. Слезы хлынули из глаз, я уселась на пол, и меня с такой силой затрясло в истерическом припадке, что я едва не задохнулась.

Сосед сидел за столом, он закурил новую сигарету.

Вот как все получилось. Мы словно переродились, и в этом, несомненно, повинен был сосед. Сам он, однако, оставался непотревоженным, точно катализатор, который поддерживает реакцию, но сам в ней не участвует.

Наше семейство, казалось, вот-вот развалится. Мы не выносили друг друга. Мы больше не считались друг с другом. Мама узнала о погибшей карьере брата. Мы кричали друг на друга. Во мне нарастала непонятная глухая ненависть. И как раз в это время мама начала прихварывать. Мы, имея все основания быть благодарными, вели себя едва ли не гнусно. Не знаю, как другие, но о себе должна, к сожалению, сказать, что я злобствовала с особым удовольствием. Я без конца намекала на то, что вынашиваю план, как бы мне переехать и взять с собой Томми.

— Вот видишь, — говорила тетя Карола маме, — пока можно было из тебя соки выжимать, ты была хорошей, а теперь тебя можно лягнуть.

И только в часы, которые мы проводили у соседа, мы жили надеждой. Там мы строили планы. Папа подыщет себе место вахтера, Герман Михаэль пойдет на стройку, а я мечтала о том, что буду жить с соседом.

Впервые в жизни я взвинтила себя до состояния истинного любовного упоения. Все отталкивающие качества этого человека: его грязные ногти, неясное положение в обществе — казались мне простительными. Достаточно было одного его слова, и я перебралась бы к нему. Но он его не сказал.