Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Бумагу я сунула в папку на подпись директору.

Перевод И. Каринцевой.

Человек по своей натуре противоречив. От круга близких ему людей его влечет в неведомую даль. Во всех совершенных им глупостях он обвиняет отца, мать, жену и детей. Но стоит ему наконец оказаться один на один с большим миром, где надо самому отвечать за себя, как ему приходится солоно, и он рвется назад. Человеку, собственно говоря, никогда не угодить.

Наша семья была безупречной, И такой должна была оставаться всегда.

К основному ее ядру принадлежали мама, папа, мой брат Герман Михаэль, мой сын Томми и я. Петер — не принадлежал. Больше не принадлежал. Тетя Карола тоже. И все, кто появился позже, стало быть после тети Каролы, тем более не принадлежали. Мы были за четкое разграничение.

По ту сторону семейной границы проникали только сообщения об успехах и оптимизм. Болезнь папы была проявлением высшей силы. Приглашения рассылались, когда было, что выставить напоказ. Новый ковер. Или моторную лодку. Но до нее мы еще не дошли. Эта история начинается куда раньше.

Квартира наша находилась на тихой боковой улочке, застроенной четырехэтажными старыми домами. Вечные черные пятна от угля, который ссыпали в подвал, на тротуаре и облупленная серая штукатурка придавали этим местам грязноватый облик. Зимой в голых кустах палисадников скапливались обрывки бумаги.

Несмотря на это, мы чувствовали себя на нашей улице дома. Она была не тех габаритов, что насилуют душу. Здесь еще каждый знал каждого. Старожилы здоровались друг с другом. А мы принадлежали к старожилам.

В ту пору мы все это не очень-то ценили. У нас было такое ощущение, будто соседские глаза и уши преследуют нас даже в нашей просторной квартире — с замысловатой планировкой и звукопроницаемыми стенами. Были, темы, о которых у нас говорилось только шепотом. Например, о деньгах. Мы избегали шумных ссор — не из-за предмета ссоры, а чтобы не осрамиться перед госпожой инженером-экономистом Ноймейстер или господином заместителем заведующего отделом Гервальдом. Но в общем и целом мы вели гармоничную семейную жизнь.

А протекала она главным образом в столовой. Лепные гирлянды на высоких потолках. Мамин майсенский фарфор в стеклянной горке. У каждого постоянное место. Маленький балкон; вид на задние дворы и сады с прекрасными старыми деревьями. Все это было всегда. Принадлежало к нашему окружению. С самого начала. И будет до скончания веков.

У каждой комнаты было свое название. Спальня моих родителей называлась просто «спальня». Вишневое дерево. Накидка на кровати и гардины из одного и того же шелка кирпичного цвета. Зеркало в рост человека. Открытые окна. Здесь царила успокоительная прохлада. Сыроватая, чуть затхлая прохлада. В подобной комнате супружескую жизнь представить себе невозможно. Сексуальность не следовало как-либо связывать с нашими родителями.

И с моей комнатой тоже. Больше не следовало, с тех пор как Петер от нас уехал. После гастролей, результатом которых явился Томми. Мой сын Томми; ему выделили соседнюю комнату, и он, это крошечное, вечно ревущее создание, превратил постепенно «кабинет» в «детскую».

Комнаты у нас узкие, с окнами на брандмауэр. И тем не менее чудо уюта. Обить стены холстиной была мамина идея. Мама же наметила место для гравюры — слева от моего письменного стола. И никакого смысла не было протестовать, ибо идея была превосходной и место самое подходящее.

Мама была сильной натурой. Ничто не могло ее смутить. Она принадлежала к типу людей, способных, когда того требует ситуация, на великие деяния, а до тех пор играющих свою роль в жизни там, куда забросила их судьба. Играющих ее, быть может, слишком хорошо. Они неуязвимы. Неуязвимы к упрекам в диктаторских замашках. Ибо они всегда правы. И обладают колоссальной энергией, но редко заражают ею других. Чаще подавляют. Парализуют.

Назвать маму душой нашего семейства значило бы охарактеризовать положение не вполне точно. Мама была мозгом, желчью, правой рукой и вообще всем тем, что жизненно необходимо человеку. В мамином ведении находилась и внешняя политика. Мама приглашала мастеров. У нее были связи. В случае нужды она сама чинила пылесос и водопровод. Она знала, что́ каждому из нас идет на пользу. Ее заботливость и любовь не имели границ. Когда я начала учиться в университете, она по вечерам читала мои учебники. Чтобы поддерживать со мной беседу, как она говорила. Никто из нас и представить себе не мог, как справляться с жизнью без мамы.

За кухней была комната моего младшего брата с отдельным выходом во двор. Всегда, когда я пытаюсь вспомнить брата в эти времена, в ушах у меня звучат его бесконечные упражнения вперемешку с кухонными звуками. Чуть больше напрягаясь, я воссоздаю в памяти бледное веснушчатое мальчишеское лицо. Все остальное смутно, расплывчато, не оставило в памяти четких контуров. В том числе и его беспричинные взрывы бешенства.

Я вижу маму у кухонного стола, сильными руками она месит тесто для яблочного торта и наблюдает сквозь открытую дверь, как упражняется на рояле мой брат. «Легато! Повторить! Такт! До-диез! До-о-о-дие-е-ез!» При этом она закладывает тесто в форму и покрывает сверху яблочными дольками. В кухонном шкафу стоял старенький медный будильник, который звонил, когда кончалось время ежедневных упражнений. Брат изредка высовывал голову в проем двери, надеясь, что время уже истекло.

У Германа Михаэля талант. А талант обязывает. Говорила мама. Ему надо дать возможность проявить себя, и в один прекрасный день имя его облетит весь мир. Мне позволено было этому содействовать.

Кульминацией семейных праздников были маленькие концерты моего брата. Мама ходила по комнате, как укротитель, демонстрирующий особенно удачный номер с дрессированными животными. Тетя Карола аплодировала явно с трудом. Вам не следует обижаться на нее. Говорила мама. Как, должно быть, досадно человеку, если собственные дети ничего не достигли в жизни.

Пока брат был маленьким мальчиком, мама провожала его на каждый урок в музыкальную школу. Как-то раз в школе был показательный урок, а пойти пришлось вместо мамы мне. Учительница, мрачная, честолюбивая особа, отвела брата в сторону и прошептала:

— Возьми себя в руки, а не то берегись!

После этого она вытолкнула брата в зал, где уже сидели преподаватели и родители. Брат был предпоследним и… без конца сбивался. Учительница, прощаясь, не подала нам руки.

Герман Михаэль был тихим, застенчивым ребенком. Но иногда он кидался на землю и бешено колотил по земле кулаками. Однажды он кокнул мамину любимую вазу и долго топтал осколки. Мама консультировалась у всевозможных специалистов, каковые всякий раз оказывались глупцами. Но она никогда не теряла мужества. Непоколебимо верила она в талант брата, подметала с пола осколки, садилась к роялю и разбирала с ним следующую пьесу.