Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

— Можно и одной прекрасно жить, — говорю я ей. Осенью мне придется на полгода уехать в М., читать лекции. Надеюсь, все пройдет успешно. А до этого мне надо сделать аборт.

Мы смотрим друг на друга с удовольствием. В эту минуту и я, и Бритт довольны собой. Во всяком случае, для меня это тот редкий миг, когда я позволяю себе испытывать даже самодовольство. Ведь я до сих пор так и не научилась мириться с самой собой.

Осенью Бритт пойдет в последний класс и должна будет окончательно определиться. Ей хотелось бы попасть на юридический факультет, чтобы стать потом, как ее отец, прокурором. Но девочкам поступить туда очень трудно. Странно, но Бритт это не — возмущает. Она с пониманием относится и к тому, что девочкам надо учиться лучше мальчиков, иначе им не пробиться. Женщины экономически не выгодны, заявляет она.

Бритт пока еще не сделала окончательного выбора.

— Нас все время на что-нибудь ориентируют. В конце концов начинает казаться, будто все вокруг ответственны за то, что из тебя получится, кроме тебя самой, — с раздражением говорит она.

Со своим отцом она не может спокойно обсуждать эти проблемы. Он всякий раз заводится и начинает читать лекцию о том, как ей сейчас хорошо живется, как она должна быть благодарна и каких добиваться успехов.

— Прямо как магнитофон, — сердится Бритт.

— А ты помнишь свою заводную куклу? — спрашиваю я.

— Да все взрослые похожи на таких кукол. — Бритт не понимает, что сама уже почти взрослая.

Ее нельзя назвать неблагодарной. Но не может ведь она постоянно испытывать чувство благодарности. Бритт просто хочет найти свое место в жизни. Но боюсь, что, отправившись на поиски, поймет: они никогда не кончатся.

В дверь звонят. Бритт в пижаме Густава с закатанными штанинами идет открывать. На пороге Густав. От него пахнет пивом и табаком. Он входит со словами:

— Правильно, так мне и надо! Кто я вообще такой? Никто, ничто. Меня можно взять и отставить, как тарелку остывшего супа.

Бритт с сочувствием выслушивает его тираду и предлагает сварить ему кофе. Она обращается с нами снисходительно, как с малыми детьми. Но сейчас это, пожалуй, именно то, что нам нужно. По-видимому, Бритт совершенно лишена по отношению к мужчинам каких-либо комплексов, а я их, вероятно, впитала с молоком матери. Она не демонстрирует им так истерически свою независимость, она может вести себя с ними совершенно спокойно.

Кофе готов, но Густав уже лежит на диване и спит. Щеки покрыты серой щетиной, подбородок отвис. Я стягиваю с него башмаки и укрываю пледом. Впервые я вижу, что он тоже ранимый и тоже со своими комплексами. Вижу, как мучительна для него та роль, которую я ему постоянно навязываю. Я целую его в лоб и впервые думаю о том, что у нас, может быть, еще есть шанс наладить нашу жизнь.

Из матрацев и подушек мы устраиваем себе ложе в соседней комнате. Еще какое-то время лежим обнявшись и шепчемся. Потом Бритт засыпает, и я стараюсь лежать совсем тихо, чтобы не разбудить ее. Мою любимую, мою запланированную, мою потерянную дочку Бритт, которая в этот миг принадлежит лишь мне.

Перевод И. Щербаковой.

Настоящим довожу до сведения всех, кто интересовался, безотносительно к тому, какими мотивами, понятиями или слухами они руководствовались: у меня пока все в порядке. Однако прошу нижеследующее сообщение, в котором честно и самокритично изложу, как стала сбиваться с пути истинного, считать доверительным.

Дата, когда все началось, известна довольно точно. Но должна с сожалением признать, что о причине и поводе мне сказать почти нечего.

В то пасмурное апрельское утро — точно помню, что шел дождь, — у меня внезапно возникла твердая уверенность: я в одночасье стала поэтом. В остальном ничего не изменилось. Роберт лежал рядом и, демонстрируя твердое намерение пока никаких связей с внешним миром не устанавливать, натянул на голову перину, обратив пятки к потолку.

Мое открытие меня ничуть не обрадовало. До сего часа я не замечала у себя ни малейшей склонности к героизму. Скорее уж я была робкого десятка. Но мои попытки воспротивиться этому оказались бессмысленными. Я была избрана против собственной воли, во сне сменила, подобно змее, кожу. У меня было такое чувство, словно кто-то посторонний завладел мною и неудержимо вытесняет мое ясно мыслящее «я». За завтраком моя новая сущность уже вполне сформировалась. Роберт, помешивая кофе, глубокомысленно заметил:

— Делай как хочешь.

Ответ, типичный для Роберта. Он, разумеется, знал, что я все равно сделаю, как хочу.

Наш сын, ярко выраженный продукт единодушного воспитания, сидел тут же, навострив уши и глядя на нас в оба глаза, точно маленький зверек, и поливал медом разогретую булочку.

— Слушай, — вмешался мальчишка в наш разговор, причем голос его то взлетал тонким дискантом вверх, то падал до низкого ворчанья. — Слушай, зачем тебе это? Не можешь, что ли, чем полезным заняться?

Я оказалась в дурацком положении. Все-таки я руководила бригадой социалистического труда, и от меня можно было ожидать благоразумия, а не глупой выходки, характерной для переходного возраста. Мой образ жизни до того апрельского утра был по всем статьям образцовым.

Внешне казалось, что и в этот день все было как всегда. Незастеленные постели. Грязная посуда. Слышно, как Роберт полощет в ванной горло. Стремительно бежит время. И вместе с тем все было иначе. Недоспав ночью в духоте новостройки и проснувшись утром поэтом, я не в силах была делать вид, будто ничего не случилось, и считать нормальным, что чувства свои я подавляю привычками. Известную неуравновешенность моего душевного состояния нельзя было не заметить. Искра мятежа тлела в моей душе.

Но так как я не была ни покойницей, ни иностранкой, то меня ожидало трудное начало. Чтобы меня читали и печатали, мне нужно было что-то, против чего, и что-то, за что я бы выступала в своих стихах. Позже, в зените моей поэтической карьеры, меня часто спрашивали, к чему я стремлюсь. Не стремись я ни к чему, обо мне могло бы создаться очень плохое впечатление, поэтому я всегда говорила в ответ много умных слов. Но в начале моей поэтической жизни я ни о чем таком не думала. Задумайся я над этим, так, наверное, никогда не стала бы поэтом. Я подала бы какую-нибудь заявку, выступала бы на собраниях, развелась бы, короче говоря, использовала бы одну из возможностей, какие представляются нормальному человеку, который к чему-нибудь горячо стремится.

Чем дольше я размышляю, тем более приемлемой кажется мне гипотеза, что мое внезапное вынужденное стихотворчество связано с долголетним умственным воздержанием. В один прекрасный день подсознание открывает свои шлюзы, и вопросы, успешно подавляемые до поры до времени, пробивают себе дорогу. В некоторой растерянности взирала я на себя.