Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Гордая и неприступная, проходит она мимо принцессы. А принцесса опять залезает на стену; со стороны улицы стена уходит глубоко вниз, в канаву. Прыгать — высоковато, но есть хорошо продуманный путь, чтобы вскарабкаться вверх.

— Если ты когда-нибудь перелезешь через стену, мне придется тебя запереть!

Может, королева — это ведьма, которая держит принцессу в плену? Принцесса лежит на стене, ивовые ветки образуют вокруг нее золотую клетку. Ветер шевелит стены клетки. Волшебные силы тянут куда-то принцессу, ощущение такое, будто она куда-то катится, куда-то низвергается. Испытание мужества — лежать спокойно, считать до десяти. Дитя принцессы сидит в траве — выпрямившись, с серьезным видом. Принцесса целует свое дитя и ложится рядом. Широко открытыми глазами смотрит она в небо. Приказ: глаз не закрывать! Быстро бегут облака. Крошечные черные точки. Небеса полны муравьев. Она вжимает ноготь большого пальца в кончик указательного. Звезды разлетаются искрами. Невыносимо много сверкающих звезд. Принцесса вскакивает, зажимает глаза руками. Звезды еще какое-то время мерцают и горят.

— А теперь ты! — говорит принцесса.

Но кукла не может лежать с открытыми глазами ни секунды. Принцесса несет, напевая, свое дитя к колыбели.

Впервые, с тех пор как принцесса себя помнит, калитка в сад приоткрыта. О стене королева говорила, о калитке — нет. Принцесса осторожно открывает ее чуть пошире и выглядывает на улицу. На противоположной стороне улицы у стены дома сидит девочка с каштановыми локонами и карими глазами. Она восхитительно-прекрасна, как девочка на фарфоровом блюде королевы.

— Как ты думаешь, мы ей нравимся? — задает вопрос принцесса.

Дитя принцессы хлопает небесно-голубыми глазами. И принцесса протягивает девочке куклу.

— Как тебя зовут?

— Марианна Церкер, — отвечает кареглазая девочка. — А ты из тех, тамошних?

— Да, я принцесса.

— А-а, принцесса, — говорит девочка Марианна. — Очень красивая кукла.

— Может, поиграем? — спрашивает принцесса.

— Да, поиграем, — соглашается фарфоровоблюдная девочка, берет куклу и идет вдоль стен дома к лестнице в погреб. — Правда, очень красивая кукла.

При этом она держит игрушку в вытянутой руке. Фарфоровая голова разлетается у двери в погреб на тысячи осколков.

— Склеить невозможно, — говорит королева и гладит принцессу.

Калитка в сад опять заперта, принцесса сидит в доме, плачет.

— У Минки скоро будут котята, ты можешь себе одного оставить.

Принцесса плачет еще сильнее. Внезапно воцаряется тишина.

— А она, — говорит принцесса, — она же убийца. Ее надо наказать. Ты ее накажешь?

Принцесса стоит перед королем и заглядывает ему в глаза. У них глаза очень похожи — у принцессы и у короля: удлиненные, светлые, с чуть тяжеловатыми веками и изогнутыми темными ресницами. «Мечтательные глаза», — говорит иногда королева. Но сейчас во взгляде принцессы суровость, требовательность, это взгляд взрослого, а во взгляде короля — смущение, грусть. Он избегает взгляда ребенка. Наконец король мучительно медленно говорит:

— Да, завтра.

Дочери уже знакомо это «завтра» отца. Она берет осколки из рук матери и бросает их в золу, тряпичное тельце — вслед за ними. Выходит в сад, садится на камень и точно застывает. Она не видит, что мать плачет.

Всегда ли хорошо, думает молодая женщина Ирена, что мы скрываем от своих детей наши горести и заботы. Правильно ли лгать им, представляя окружающий мир стерильно чистым? Тогда свои болевые точки они обнаружат в совсем других местах, а мы будем им чужими.

— Купаться уже поздно, Катрин, — говорит молодая женщина, — но мы могли бы поиграть в куклы.

Она опускается на колени и склоняется над кукольной кроваткой. Девочка Катрин, заложив руки за спину, удивленно и вместе с тем смущенно наблюдает за матерью.

— Я лучше пойду на улицу с Мартиной, можно?

Молодая женщина секунду-другую колеблется. Словно ищет что-то в своих мыслях. Но потом говорит:

— Что ж, иди!

И смотрит вслед дочери.

Дверь захлопнулась.

Перевод И. Каринцевой.

Тяжелые белые хлопья отделялись от плотного слоя серых туч и слетали на землю меж голых ветвей огромных платанов.

Мирная тишина царила на аллее и вокруг неприступного кирпичного здания в конце аллеи, где пятнистые стволы, казалось, сдвигались теснее друг к другу. Высокие окна дома светились в сумерках наступающего вечера.

В этом доме, в пятой палате нейрохирургического отделения, на своей постели, лежал Антон Глюк и с удовольствием регистрировал внутреннюю невозмутимость, которую сохранял и в этих условиях.

Он лежал в темноте и размышлял о причудливых поворотах судьбы, которые свели их под этой крышей, его и того, другого, кого, как полагал Антон Глюк, видел он сегодня утром, когда его везли по длинным коридорам на заключительное обследование. Собственно, ему это, возможно, только показалось. Тихийца — пугало всех редакций, едва ли может быть хоть какое-то в том сомнение. Его, с его тощей, как жердь, чуть согбенной фигурой, нельзя было спутать ни с кем другим. Она могла принадлежать только тому человеку, на статьях которого Вегнер, заместитель Глюка, обычно переправлял красным карандашом начальные буквы имени автора: «Тих» — на «Уб», подавая тем самым сигнал тревоги. Ведь если поступала статья от Тихийцы, редакторам следовало проявлять чрезвычайную осторожность. Перо Тихийцы натворило бед уже не в одной редакции.

Когда Глюка везли обратно, он спросил у сестры, какое это отделение за большой стеклянной дверью, в которую прошел раньше тот человек.

— Для алкоголиков, — ответила сестра, почему-то шепотом.

Антон Глюк, получив такой ответ, почувствовал замешательство. Словно оправдалось то, чего все давным-давно ожидали. Но также словно он был в чем-то виновен. Чувство, которое Глюк не в состоянии был объяснить себе, для которого не было ведь никакого видимого повода, но которое ему, как ни странно, казалось в то же время утешительным, ибо оно связало его с большим миром.

Глюк лежал в палате один. Посещение жены и дочери он сумел выдержать вполне достойно. Они сидели у его кровати, силясь найти верное соотношение между оптимизмом и озабоченностью. Он же, напротив, прикинулся, будто его вообще ничто не тревожит. На самом же деле он примерно представлял себе риск предстоящей операции и, следовательно, понимал, что этот вечер может быть последним, поэтому притворство, на которое он считал себя обязанным, едва не переходило границ допустимой для него нагрузки.

Рентген показал, что в голове Глюка происходит что-то неладное. Врач, освидетельствовав каждый квадратик его мозга, сказал: