Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Глюк все это криком прокричал, а ведь редко случалось, чтобы он так выходил из себя. Он разглагольствовал о воздействии примера. О поощрении молодежи. Об ответственности журналиста. И в конце концов, обессиленный, замолчал, удрученный тем, что весь его пыл наталкивается на каменную стену непонимания.

Тихийца и правда ничего не понял. Это показали последующие события. Вся прочая пресса подхватила его сообщение, и какое-то время «полимакс» носило, как уж водится, по всем газетам страны. А Тихийца носился следом за ним со своим протестом, став посмешищем во всех редакциях. При этом впервые заговорили об алкоголе. В редакции одной окружной газеты будто бы произошел весьма неприятный инцидент. В каком-то смысле даже трагический. Во всяком случае по мнению Антона Глюка.

Его воспоминания были прерваны анестезиологом, вошедшим в палату. Он задал Глюку несколько вопросов, записал кое-что в свою книжку и под конец поинтересовался, не шалят ли у Глюка нервы. Тот храбро покачал головой. Он уже опять взял себя в руки. Анестезиолог, человек небольшого роста, коренастый, излучал спокойствие и уверенность. Глюк почувствовал, что проникается к нему доверием. Для него, Глюка, будет сделано все, что в человеческих силах. А дальнейшее — судьба, что тоже приходится учитывать. В такие часы нужно разобраться, правильно ли прожита жизнь, признать как свои взлеты, так и свои падения. Глюку это все в основном было под силу. О семье своей он позаботился. На случай, если дело примет серьезный оборот, все урегулировано. В редакции работа идет своим чередом. Вегнер, когда ответственность ляжет на него, быстро откажется от своих сумасбродных выходок. Тем не менее, остается одна брешь. Никто из возможных преемников не мог сравниться с ним, Глюком, в жизненном опыте и выносливости. Уровень «Мира прогресса» за время его редакторства заметно повысился. Не было никаких объективных причин упрекать себя из-за какого-то неразумного человека, который оказался не в состоянии проникнуть в суть значительных явлений. В пользу Глюка говорило уже то, что он принял решение — позаботиться о том человеке в случае успешного исхода операции. С теплым чувством любви к ближнему своему Глюк погрузился в какое-то странное состояние парения меж сном и бодрствованием.

И воспарил, видимо, в заоблачные выси, потому что, когда дверь энергично распахнулась, он испуганно вздрогнул и сердце его отчаянно заколотилось. Он с трудом вспомнил, где находится. Но стоило ему взглянуть на хирурга, и он мгновенно вернулся в реальный мир.

Хирург еще раз повторил ему распорядок следующего дня и постарался вселить в него бодрость. Главный редактор со своей стороны отплатил хирургу за его любезность, дав ему понять, что вполне способен рассматривать себя как объект и вести деловой разговор. Хирург завел речь о современных научных методах, которыми они теперь пользуются. Лицо Антона Глюка стало очень серьезным и выразило полное удовлетворение.

Главное, сказал хирург, им важно очень точно определить границу пораженного участка. Для чего теперь, благодаря прибору «полимакс», у них имеется в высшей степени точный способ.

Снег перестал. Тихая, ясная зимняя ночь вступила в свои права. Белый снег покрыл все вокруг, и весь мир казался чистым и невинным.

Перевод И. Каринцевой.

Еве Книп как раз стукнуло девятнадцать, когда она поняла, что отцовские чувства монтера ограничатся выплачиванием определенной суммы. К ежедневным приступам тошноты добавились попреки матери:

— Глупая гусыня! Не могла уж как-нибудь поосторожнее! Ну погоди, попадет этот голодранец мне в руки, я…

Угроза, естественно, оказалась излишней, и родившийся ребенок получил официальный эпитет «внебрачный», что дало большинству знакомых основание после выписки Евы из роддома по-прежнему именовать ее «фройляйн Книп».

— Рожайте себе на здоровье сколько влезет, но, коли не замужем, значит, девица! — заявил ее мастер на фабрике, когда кто-то из работниц попытался ему напомнить, что этот критерий — порождение устаревших мелкобуржуазных взглядов. В те годы новая точка зрения еще не стала нормой.

Мать Евы, очевидно, забыла все свои возражения, как только получила возможность нянчить внучку. Правда, не забывала следить за тем, чтобы Ева в выходные больше не появлялась на танцплощадке.

— Думаешь еще одного мне подкинуть? Не выйдет!

А когда Ева в конце концов буркнула, что не собирается прокисать в четырех стенах и, может, еще найдет себе мужа, то в ответ получила:

— Только не на танцплощадке! И твой отец всегда так говорил.

Но отец погиб на войне, так что Еве иногда все же удавалось тайком улизнуть с подружками на танцы. Правда, парней она сторонилась, и, когда они предлагали «пойти подышать свежим воздухом», она всегда отказывалась.

На свадьбе брата она познакомилась с мужчиной, который внушил доверие даже ее матери. Это был дальний родственник ее золовки, инженер-экономист, и костюм на нем был из тончайшего сукна (в этом-то Ева разбиралась, ведь она была ткачиха), а манеры так приятно отличались от нагловатой бесцеремонности ее прежних кавалеров.

— Вы мне очень понравились, — сказал он на прощанье. — Может быть, мы с вами еще встретимся?

— Пригласи господина Концельмана к нам в гости, — предложила мать.

Господин Концельман не имел ничего против и в следующее воскресенье явился с букетиком фиалок для матери и коробкой шоколадных конфет для Евы. Только для маленькой Эльке он ничего не принес, поскольку не подозревал о ее существовании. Однако и это обстоятельство, по-видимому, не смутило его и не заставило отвернуться от предмета внезапно возникшей склонности. Он подержал малышку на коленях, обтянутых брюками из тончайшего сукна, и вышел прогуляться с Евой.

Лишь через несколько недель он дал понять, что его интерес к Еве не ограничивается чисто духовной сферой. Восхищение матери господином Концельманом лишило Еву сдерживающих моментов, и она пошла навстречу его желаниям со всем пылом истосковавшейся плоти.

Мать и дочь не обманулись в своих ожиданиях: когда выяснилось, что Ева забеременела, молодой человек потребовал как можно скорее отпраздновать свадьбу. Так что в торжественный день Ева еще успела пощеголять в облегающем подвенечном платье.

Молодые поселились в новой кооперативной трехкомнатной квартире, маленькую Эльке пока оставили у бабушки. Теперь Еве приходилось делать для своего мужа все то, что раньше делала его мать: ежедневно подавать свежую рубашку (в те годы на Западе в моду вошли нейлоновые, и у господина Концельмана были две такие рубашки, но все остальные надо было еще и гладить), чистить его ботинки, на ужин готовить что-нибудь горячее (поначалу он иногда недовольно хмурился, попробовав ее стряпню, но вскоре она поняла, какие блюда ему нравились) и содержать в чистоте и порядке только что обставленную квартиру. Зато ей больше не надо было работать на фабрике, и, когда ее муж уходил на службу, она могла, если хотелось, еще раз прилечь.