Карл Кнаусгорд - Моя борьба. Книга 1. Прощание

– Бабушка? – окликнул ее Ингве.

Она остановилась.

– Мы собирались съездить одни. Кому-то же надо следить за домом. Мне кажется, тебе бы лучше остаться.

– Ты так считаешь? – сказала она, отступая на шаг.

– Да, – сказал Ингве.

– Ну ладно, – сказала она. – Тогда я останусь.

Ингве выехал на дорогу, а бабушка зашла в дом.

– Вот проклятье! – сказал я.

Ингве старательно отвел глаза, помигал левым поворотником и медленно выехал.

– У нее явно шок, – сказал я. – Я подумал, не позвонить ли мне отцу Тоньи и посоветоваться с ним? Он наверняка мог бы прописать ей какое-нибудь успокоительное.

– Она и так принимает лекарства, – сказал Ингве. – В шкафу на кухне у нее их целая полка.

Он снова отвел глаза, на этот раз чтобы посмотреть на Кухольмсвейен, по которой съезжали вниз три автомобиля. Затем посмотрел на меня:

– Но ты можешь сказать об этом отцу Тоньи, а он пускай и решит.

– Я позвоню, как только мы вернемся.

Мимо проехал последний из трех автомобилей, уродливая новая мыльница. На стекло шлепнулись первые капли дождя, и я вспомнил про прошлый дождь, который, едва начавшись, словно смутился и ограничился несколькими каплями.

На этот раз дождь разошелся всерьез. Когда Ингве, помигав фарами, выехал из-за гребня холма и стал спускаться вниз, мы уже включили дворники.

Летний дождь.

Ах, эти капли, падающие на разгоряченный, сухой асфальт! Первые из них испаряются или впитываются пылью, однако свое дело делают, потому что следующие капли уже попадают на подостывший асфальт и увлажненную пыль, и тут темные пятна начинают расширяться, затем они сливаются в одно целое, и весь асфальт становится мокрым и черным. Ах, этот теплый летний воздух, который сразу же холодает, так что капли, падающие на лицо, уже кажутся теплее, чем воздух вокруг, и тогда ты запрокидываешь голову, чтобы насладиться этим непривычным ощущением. Листья на деревьях вздрагивают от легкого прикосновения дождевых капель, издавая слабый, еле слышный звук, капли достигают земли на разной высоте: одни долетают до иссеченных складками скал у края дороги и до травинок в канаве у их подножия, другие попадают на крыши домов с другой стороны и до седла прислоненного к изгороди и пристегнутого на цепочку велосипеда, до гамака в саду и до дорожных знаков, до бетонного водосточного желоба и на крыши и капоты припаркованных автомобилей.

Мы остановились перед светофором, дождь припустил сильнее, теперь с неба падали уже крупные, тяжелые капли, и сразу помногу. За несколько секунд вся местность в районе Рюндинга изменила свой вид. На фоне потемневшего неба ярче засветились огни, а падающий дождь, отлетавший фонтанчиками от земли, размывал их свет. Машины ехали с включенными щетками, пешеходы, забывшие дома зонтики, бежали бегом, накрыв голову развернутой газетой или капюшоном, спеша поскорее спрятаться под ближайшей крышей, а те, что с зонтиком, важно шествовали как ни в чем не бывало.

Но вот зажегся зеленый свет, и мы поехали под уклон, направляясь к мосту, мимо старого музыкального магазина, – давно уже закрытого, куда мы с Яном Видаром наведывались каждое субботнее утро, совершая еженедельную пробежку по всем музыкальным магазинам города, – и дальше по мосту Люнндсбру. С ним связано мое самое первое детское воспоминание. Мы с бабушкой шли через этот мост, и там я увидел старого-старого старичка с белой бородой и белыми волосами, он был весь сгорбленный и шел с палочкой. Я остановился посмотреть на него, бабушка потянула меня за руку. В папином кабинете висел постер, и однажды, когда я там при папе и нашем соседе по имени Ула Ян, который работал с папой в одной школе и тоже, как папа, вел норвежский язык и литературу, я, указав на постер, сказал, что видел этого человека. Потому что на постере был тот самый белобородый, беловолосый и сгорбленный старичок. Я не находил ничего странного в том, что его портрет висит у папы в кабинете, мне было тогда четыре года, и для меня не было на свете ничего непонятного, все и вся было связано. Но папа и Ула Ян рассмеялись. Они смеялись и говорили, что такого не может быть. Это Ибсен, сказали они. А он умер почти сто лет тому назад. Но я был уверен, что видел этого самого человека, и я так и сказал. Они только покачали головами, а папа, когда я, указывая на Ибсена, снова повторил, что видел его, уже не смеялся, а выгнал меня за дверь.

Вода под мостом была серая и вся в кругах от падавшего на поверхность дождя. Но в ней проглядывал и оттенок зеленого, как всегда в этом месте, где пресная вода Утры встречалась с морской. Сколько раз я уже тут стоял, глядя на потоки внизу? Время от времени вода выходила из берегов и как река, закручивалась, образуя водовороты. Иногда вокруг опор моста сбивалась белая пена.

Сейчас водная гладь стояла спокойно. Две рыбацкие моторки, обе с отдернутым брезентом, тарахтели в сторону моря. У причала на другой стороне стояли два ржавых судовых остова, а за ними – сверкающая белизной яхта.

Ингве остановился на красный свет, который тут же сменился зеленым, и мы свернули налево, где находился небольшой торговый центр с парковкой на крыше. Мы въехали наверх по оборудованному датчиками света бетонному пандусу и очутились на крыше, где на нашу удачу, несмотря на субботу и сезон отпусков, нашли в глубине свободное местечко, чтобы поставить нашу машину.

Мы вышли из машины, я запрокинул голову, подставив лицо теплым струям дождя. Ингве открыл багажник, мы взяли столько пакетов, сколько могли унести, и спустились на лифте на первый этаж супермаркета. Бутылки из-под спиртного мы с собой не брали, решив, что сдавать их нет смысла, лучше мы их потом отвезем на свалку, так что наша ноша в основном состояла из пластиковых бутылок, это было не тяжело, хотя и неудобно.

– Ты начинай, а я пока схожу и поднесу еще, – предложил Ингве, когда мы встали перед автоматом для приемки пластиковой тары.

Я кивнул и принялся ставить бутылку за бутылкой на движущуюся ленту, между делом выбрасывая освободившиеся скомканные пакеты в предназначенный для этого мусорный ящик. Меня совершенно не волновало, что кто-то может увидеть меня и заинтересоваться, откуда у меня столько пивных бутылок. Мне все было безразлично. Зона, что образовалась вокруг меня, когда мы вышли из похоронной конторы, в которой все омертвело и утратило смысл, с тех пор разрослась и окрепла. Залитый ярким светом, набитый заманчиво поблескивающими, разноцветными товарами магазин я почти не замечал, с таким же успехом я мог бы стоять посреди какого-нибудь болота. Обыкновенно я был очень чуток к тому, как выгляжу в глазах окружающих, что люди думают обо мне; иногда это поднимало мне настроение и преисполняло гордостью, иногда вызывало подавленность и недовольство собой, но никогда не оставляло равнодушным. Со мной еще никогда не бывало такого, чтобы взгляды окружающих не имели для меня никакого значения или чтобы окружающая обстановка как бы переставала существовать. Но сейчас было именно так, на меня нашло какое-то отупение, и я ничего не воспринимал и не чувствовал.