Карл Кнаусгорд - Моя борьба. Книга 1. Прощание

Я поднялся на деревянное крыльцо и зашел в киоск, где кроме продавца не было ни души, взял со стойки возле кассы газету, отодвинул стеклянную дверцу витрины, достал оттуда колу и выложил обе покупки перед продавцом.

– Газета и одна кола, – произнес продавец, подставляя их под сканер. – Еще что-нибудь?

Задавая вопрос, он не смотрел мне в лицо, очевидно заметив, что оно в слезах.

– Нет, – сказал я. – Это все, спасибо.

Я вынул из кармана смятую бумажку и посмотрел на нее. Это была купюра в пятьдесят крон. Я немножко разгладил ее, прежде чем протянуть продавцу.

– Спасибо, – сказал продавец.

У него были волосатые руки, но волос на них был светлый, белая адидасовская футболка, белые тренировочные брюки, наверняка тоже фирмы «Адидас». С виду он совершенно не походил на киоскера, – скорее всего, зашел подменить отлучившегося на несколько минут приятеля. Я взял свои покупки и направился к выходу; навстречу уже входили два десятилетних мальчика с зажатыми наготове деньгами. Их велосипеды валялись брошенные у крыльца. По дороге с обеих сторон тронулись вереницы автомобилей. Надо сегодня же вечером позвонить маме и Тонье. Я зашагал по тротуару, пересек улицу по «зебре» и снова очутился на Кухольмсвейен. Конечно же, поминки надо справлять у себя. Через… шесть дней. К этому времени все должно быть готово. До этого мы должны разместить в газете извещение, разработать план похорон, пригласить гостей, прибраться в доме, навести хотя бы относительный порядок в саду, договориться об угощении и обслуживании гостей. Если вставать пораньше, ложиться попозже и ничем другим не заниматься, вполне можно успеть. Осталось только уговорить Ингве. Ну, и Гуннара тоже. Хотя в самые похороны он не станет вмешиваться, но в том, что касается дома, у него тоже есть право голоса. Ладно, черт побери! Уж как-нибудь договоримся. Поймет же он, в конце концов.

Когда я вошел на кухню, Ингве железной мочалкой отскребал плиту. Бабушка сидела на стуле. Под стулом блестела лужица, должно быть мочи.

– Вот тебе кола, – сказал я. – Я оставлю ее на столе.

– Хорошо, – сказал Ингве.

– Что это у тебя в пакетике? – спросила бабушка, глядя на аптечный пакет.

– Это тебе, – сказал я. – Тесть у меня врач, и, когда я рассказал ему, что тут у нас произошло, он выписал тебе успокоительное. Думаю, это будет кстати. После таких-то переживаний.

Я вытащил из пакета четырехугольную картонную коробочку, открыл ее и достал из нее пластиковую упаковку.

– Что там написано? – спросила бабушка.

– По одной таблетке утром и вечером, – сказал я. – Примешь сейчас?

– Ладно, раз доктор велел, – сказала бабушка.

Я протянул ей упаковку, она открыла ее и вытряхнула таблетку. Оглядела стол.

– Сейчас я дам тебе воды, – сказал я.

– Не надо, – сказала она, положила таблетку на язык и поднесла ко рту чашку с остывшим кофе, дернула головой и проглотила.

– Ага, – произнесла она.

Я отложил газету на стол, обернулся к Ингве, который продолжал оттирать плиту.

– Хорошо, что вы приехали, мальчики, – сказала бабушка. – Может, ты немножко отдохнешь, Ингве? Ты и так совсем заработался.

– Пожалуй, да, – сказал Ингве, снял перчатки и повесил их на ручку плиты, несколько раз провел руками по футболке, вытирая ладони, и сел.

– Я подумал, что надо мне заняться внизу ванной, – сказал я.

– Может, лучше будем оба заниматься одним этажом? – сказал Ингве. – Чтобы не оставаться каждый сам по себе.

Я понял, что ему не хочется оставаться наедине с бабушкой, и кивнул.

– Тогда я примусь за гостиную.

– Вы так трудитесь, – сказала бабушка. – Это же совсем не обязательно.

Почему она это сказала? Потому что стыдится того, на что стал похож дом и что она не сумела содержать его в порядке? Или просто не хотела, чтобы мы от нее уходили?

– Немножко прибраться никогда не мешает, – сказал я.

– Конечно, не помешает, – согласилась она. Затем обернулась к Ингве: – Вы уже договорились в похоронном бюро?

У меня мороз пробежал по коже.

Неужели она все это время была в ясном сознании?

Ингве кивнул:

– Мы заезжали туда утром. Они обо всем позаботятся.

– Это хорошо, – сказала она.

Потом помолчала немного, посидела сгорбившись. Затем вдруг сказала:

– Я не знала, умер он или жив, когда увидела его. Я собиралась уйти к себе и лечь спать, а сначала пожелать ему спокойной ночи, а он не отвечает. Он сидел, как всегда, в кресле. И вдруг смотрю, он мертвый. И лицо все белое.

Я переглянулся с Ингве.

– Ты уже шла ложиться? – спросил он.

– Да, – сказала она. – Мы с ним весь вечер смотрели телевизор. А тут я собралась уходить, а он не двигается.

– За окном было уже темно? Не помнишь? – спросил Ингве.

– Вроде бы да, – сказала она.

Меня едва не вырвало.

– Но ведь когда ты позвонила Гуннару, то было уже утро, помнишь?

– Может, и утром, – сказала она. – Наверное, утром, раз ты говоришь. Да, так и было. Я поднялась наверх и увидела его в кресле. Там, в комнате.

Она встала и вышла из кухни. Мы пошли за ней. Она остановилась посреди комнаты и показала пальцем на кресло перед телевизором.

– Вон там он сидел, – сказала она. – Там он и умер.

Она на секунду закрыла лицо руками. Затем быстро вернулась на кухню.

Через эту пропасть уже никому не перейти, подумал я. Тут ничего не поделаешь. Можно таскать воду ведрами, мыть и мыть, но вымой я даже весь этот чертов дом, это уже ничем не поможет, куда уж тут! Даже мысль о том, чтобы одолеть этот дом и устроить в нем поминки, ничего не изменит. Что бы я ни сделал, все будет напрасно, я ничем не могу заслониться, – того, что было, уже не отменить.

– Нам надо поговорить, – сказал Ингве. – Давай выйдем на веранду.

Я кивнул и пошел за ним следом в другую комнату, а из нее на веранду. Стоял полный штиль. Небо было по-прежнему такое же серое, но над городом чуть посветлело. Из переулка возле дома донеслось урчание автомобиля, отъезжающего на первой скорости. Ингве встал у перил, опершись на них обеими руками и устремив взгляд на море. Я уселся в выцветший шезлонг, но тотчас же вскочил, сгреб бутылки, которые там стояли, и отодвинул их к стенке, поискал глазами пустой пакет, но ни одного не нашел.

– Ты подумал то же, что и я? – спросил наконец Ингве, оторвавшись от перил.

– Кажется, да.

– Его же никто не видел, кроме бабушки, – сказал Ингве. – Она – единственный свидетель. Гуннар его не видел. Она позвонила ему утром, и он вызвал по телефону скорую. Но сам его не видел.

– Да, – сказал я.

– Кто знает, может, он был еще жив. Откуда бабушке было понять? Она нашла его на диване, он ничего не ответил, когда она с ним заговорила, она позвонила Гуннару, и тогда приехала скорая, в доме полно врачей и санитаров, они кладут его на носилки и уносят, на этом конец. А представь себе, вдруг он еще не умер? Вдруг он был мертвецки пьян? Или вроде как в коме?