Карл Кнаусгорд - Моя борьба. Книга 1. Прощание

О господи!

На ее кровати лежал голый матрас без простыни. Она спала на этой грубой подстилке, покрытой пятнами мочи. Рядом с кроватью стояло туалетное кресло, под ним – горшок. Повсюду валялись разбросанные вещи. На окне – засохшие растения. В носу защипало от аммиачного запаха.

Господи, до чего же все загажено! Это же черт знает что! Я снова прикрыл дверь, не до конца, как было, и поплелся на второй этаж. Перила местами совсем почернели от налипшей грязи. Я дотронулся ладонью и почувствовал что-то липкое. С верхней площадки доносились звуки телевизора. Когда я вошел в комнату, то увидел, что бабушка сидит перед ним в кресле и смотрит. Шли новости по второй программе. Значит, сейчас уже около семи.

Как она может сидеть в кресле рядом с тем, в котором он умер?

Желудок сжался, а слезы, которые так и брызнули, и конвульсивные подергивания лица далеко уступали в силе рвотному рефлексу, и это переходящее в панику ощущение дисбаланса и асимметрии словно разрывало меня изнутри. Если бы я умел, то бросился бы на колени и, простирая руки, взывал и взывал бы к Богу, – но я не умел, и пощады ждать было неоткуда: все худшее уже случилось, все было кончено.

Когда я вошел в кухню, там никого не оказалось. Все шкафы были вымыты и, хотя работы оставалось еще много – отмывать стены, пол, ящики, стол и стулья, – но дышать стало легче. На рабочем столе стояла одна из полуторалитровых бутылок с пивом. Этикетка была усеяна мелкими капельками воды. Рядом стояла тарелка с коричневым сыром и сырная лопатка, еще тарелка с желтым сыром и пачка спреда с воткнутым в нее столовым ножом, ручка которого лежала на краю тарелки. На столе лежала хлебная доска, на ней – батон пшеничного хлеба, наполовину высунувшийся из красно-белой упаковки. Перед ним – хлебный нож, отрезанная горбушка, крошки.

Я достал из нижнего ящика мусорный мешок, вытряхнул в него обе пепельницы со стола, завязал его и бросил в наполовину заполненный большой мешок, стоявший в углу, нашел тряпку и вытер стол от табачной трухи, сложил пачки табака и машинку для набивания сигарет на коробку с сигаретными гильзами и задвинул в угол стола под подоконник, открыл окно и поставил его на крючок. Затем пошел искать Ингве. Как я и думал, он сидел на веранде. В одной руке у него был бокал с пивом, в другой сигарета.

– Хочешь тоже? – спросил он, когда я вышел к нему. – Бутылка стоит на кухне.

– Нет уж, спасибо, – отказался я. – После того, что произошло в этом доме, никогда не буду пить пиво из пластиковых бутылок.

Он взглянул на меня и улыбнулся:

– Какой же ты чувствительный! Бутылка стояла нетронутая. Она была в холодильнике. Из этой он точно не пил.

Я закурил сигарету и прислонился спиной к перилам.

– Что будем делать с садом? – спросил я.

Ингве пожал плечами:

– Не можем же мы привести в порядок все.

– А я вот собираюсь.

– Ну да?

– Да.

Сейчас бы как раз изложить ему мой план. Но я так и не решился. Знал, что Ингве начнет возражать, а сейчас мне не хотелось ни затевать споры, ни в них участвовать. Конечно, все это пустяки, но разве не из них состояла вся моя жизнь? В детстве я восхищался Ингве, как все младшие братья восхищаются старшими, его признание было для меня важнее чьего бы то ни было другого, и, хотя он был настолько старше меня, что за порогом наши пути не пересекались, дома мы держались вместе. Разумеется, наши отношения были неравными, – как правило, он верховодил, а я уступал, – но все-таки мы дружили. Тем более что нас объединяло наличие общего врага – папы.

Конкретных событий из детства мне запомнилось не так уж много, но то, что сохранилось в памяти, говорит само за себя. Как мы без конца хохотали над разными пустяками, например во время поездки в Англию. Это было в 1976 году, лето стояло необычайно теплое, и мы жили в палаточном кемпинге. Однажды вечером мы поднимались на гору неподалеку от кемпинга, мимо проехала машина, и Ингве увидел, что парочка в ней тискалась, а мне послышалось, что он сказал «писалась», и мы несколько минут стояли, согнувшись пополам от хохота, и потом еще долго в тот вечер на нас ни с того ни с сего нападал смех.

Чего мне жаль из того, что ушло вместе с детством, так это, наверное, вот этого неудержимого смеха вдвоем с братом по какому-нибудь ерундовому поводу. Как во время той же поездки мы однажды целый вечер играли в футбол на лужайке возле палаток с двумя английскими мальчиками, Ингве в кепке с надписью «Лидс», я – «Ливерпуль»: солнце зашло, над землей опустилась тьма, из палаток доносятся негромкие голоса, я ни слова не понимаю из того, о чем речь, а Ингве с гордостью переводит мне сказанное. Как мы однажды утром, перед тем как двинуться дальше, отправились в бассейн, где я, еще не умея плавать, все равно полез на глубину с мячом, мяч у меня выскользнул и я стал тонуть, в бассейне мы были одни, но Ингве позвал на помощь, и подоспевший на его зов парень меня вытащил, а моей первой мыслью после того, как я откашлял хлорированную воду, которой успел наглотаться, было «только бы мама и папа об этом не узнали». Дней, когда случались подобные вещи, было бесчисленное множество, и они связали нас нерасторжимыми узами. Конечно, и издевался он надо мной, как никто другой, но это было частью наших отношений и по большому счету ничего не меняло, а если я порой ненавидел его, то моя ненависть была так мала, как ручеек по сравнению с морем, как огонь свечи по сравнению с ночью. Он в точности знал, что сказать, чтобы я вышел из себя от злости. Он спокойно смотрел на меня с язвительной усмешкой и подначивал, пока я не доходил до такого исступления, что уже ничего не разбирал, у меня в глазах чернело и я уже не отдавал себе отчета в своих действиях. Я мог тогда изо всех сил запустить в него чашкой, которую держал в руке, или бутербродом, если в руке в это время был бутерброд, или апельсином, а то и броситься на него, ничего не видя от слез и черной ярости, а он, ни на миг не теряя самообладания, крепко брал меня за руки и спокойно приговаривал: «Ладно тебе, ладно, дружочек. Ишь, как разозлился, бедный малыш!» Он знал все мои страхи, и, когда мама уходила на работу в ночную смену, папа – на заседание муниципального совета, а по телевизору повторяли «Безбилетного пассажира», которого обычно показывали попозже – как раз чтобы его не смотрели такие, как я, – он запросто мог выключить свет во всем доме, запереть дверь и, обернувшись ко мне, заявить: «Я – не Ингве. Я – безбилетный пассажир». Я кричал от ужаса и со слезами умолял его сказать, что он – Ингве: «Скажи, ну скажи, что ты – Ингве! Я же знаю, Ингве, что ты Ингве! Ты не безбилетный пассажир! Ты – Ингве!» Еще он знал, что я боюсь звуков, которые возникают в водопроводных трубах, когда включают горячую воду, тогда раздавался пронзительный вой, сменявшийся глухим бульканьем, от которого я спасался бегством: из-за этого у нас даже была договоренность, что он после умывания не будет вынимать затычку из раковины, и я, наверное, с полгода так и мыл по утрам лицо и руки в братниных помылках.