Валерий Попов - Нарисуем [журнальный вариант]

— У меня сын будет! — крикнул Пека сквозь гвалт.

Кузьмин, видимо, сообщил ему. “Награда нашла героя”. А может… это мой сын? Формально я сделал все, что в таких случаях положено… Вдруг? Размечтался! С дочерью разобраться не можешь — а еще сына тебе!

— Не волнуйся, — я обнял Пеку, — я пока позабочусь о нем.

— Во! — Пека подарил любимый свой жест.

Этим же жестом и провожал.

— Собирайся в темпе, сейчас вертолет летит санитарный, в аэропорт забросит тебя. Только быстрее давай, им еще надо в стойбище лететь, там сразу трое рожают.

— Надеюсь, не от тебя?

Пека радостно захохотал.

Ветер от винта кружил мусор, Пека метался внизу, в шикарных своих шубе и шапке, в длинных патлах искусственного меха, кружимых ветром, радостно бил по сгибу руки, сразу несколько его громадных теней ломались на сопках вдали… То уже эпос.

И на “Ленфильме” вдруг все это страшно понравилось, даже все приветствовать стали друг друга Пекиным “жестом от локтя”, как я показал, — все, включая директора. Новые времена!

— Звони Пеке своему! — Журавский, прогрессист, в коридоре студии меня сгреб по-медвежьи.

— Ладно, сейчас на почту пойду.

— Какая, на хер, почта?! — радостно он орал. — Ко мне пошли!

Во времена! Зашли в его кабинет, весь уставленный кубками киношных побед — и я теперь здесь!

— Пишите все как есть! — Журавский на большой стол лист бумаги пришлепнул, будто все на одном этом листе поместится. — Давай! Страна должна знать своих героев! Звони!

По наивности я подумал, что слово “герой” спонтанно вырвалось у него, но у таких людей мало что бывает спонтанно.

— Алло! — Пека отвечает как-то сонно, словно не родной. Разбудил? Им, на заполярном севере, не угодишь! Когда спят, когда бодрствуют — не разберешь.

— Ты, наверно, в коридоре босой стоишь? — пытаюсь какую-то человечинку дать.

— Не волнуйся. Телефон теперь в комнате у меня.

О! Большой успех! Не зря, значит, старался, жизнью рисковал.

— Надо бы увидеть тебя.

— А не ослепнешь?

— В каком смысле?

— Так я теперь Гертруда. Отстаешь от жизни. Не слыхал?

— Гертруда? — повторил я изумленно.

Что за Гертруда? Двинулся умом? Глянул на Журавского — тот радостно улыбался, кивал — и вдруг, глядя через свои толстые окуляры на меня, схватил ручку и написал на том самом листе бумаги: “Герой труда!” И мне лист подвинул.

— Герой труда?! — вскричал я.

— Газеты надо читать, — изрек Пека.

— Поздравляю. Так давай теперь снимем, как было все!

— Нет.

— Что значит — нет?

— То… Дублей не будет. Хочешь — сам делай их.

— А первый-то раз… все на самом деле было? — вдруг злобно меня осенило.

Пека захохотал самодовольно:

— Вот это интересный вопрос!

— Значит, правда не волнует тебя? — я решил на резкость пойти.

— А что — правда? — совсем уже сонно говорил, как большой начальник. — Правда, что мне квартиру надо получить.

— А! Так ты семейный теперь. Поздравляю! — сорвался мой голос.

Он вообще ничего не ответил, только самодовольно сопел.

— А как же семь в пять? — я уже и на это пошел.

— Да тут как раз с Гумерычем кумекаем, что, как, да с Опилкиным.

Видимо, еще и с Кузьминым.

— Нарисуем! — нагло закончил он.

— Катишься вниз по художественной лестнице! — только сказал ему я.

— Ну, получил что-нибудь? — моя жена встретила меня в прихожей.

— Ни копья… Пеку своего благодари!

— Да причем здесь Пека?! — вступилась. Но не за того.

— Подумала бы лучше, что будем есть!

Сели прямо в прихожей. Вдруг рявкнул звонок. Я почему-то радостно кинулся открывать. В дверях стоял пыльный мужик. Руки его были заведены за спину, и на них громоздился мешок. Судя по очертаниям — с картошкой. Я сглотнул слюну.

— Пека дома? — просипел он.

Путник запоздалый.

— Нет.

— Ну ладно, — подумав, сказал он и, развернувшись, с грохотом и облаком пыли сбросил мешок на пол.

Живем.

Я глядел с башни вниз. Мутная после дождей река пихалась грудью с лазурным морем, и грязный вал перекатывался туда-сюда. Море уходило к горизонту, меняя цвета: сперва жемчужно-зеленый, дальше — ярко-синий, у горизонта слепящий, золотой.

Чудный вид открывался с балкона круглой башни старинной виллы. По фильму — это дом знаменитой нашей балерины, сбежавшей из голодного Питера, как ни странно, с пламенным революционером, оказавшимся, ясное дело, наследником знатного рода… Роль эту (моими, ясное дело, руками) Гуня страстно создавал для себя. Притом был и режиссером. И, кстати, продолжал числиться в Министерстве экономики, занимая пост директора по внешним связям, за большие деньги (кто ж за малые на такое пойдет?) выставляя свое министерство мягким и пушистым. Успевал. Если так работать, как он на фильме, — успеть можно. Все на мне! Но и я доволен. Тоже сбежал с “пламенным революционером”, подобно героине-балерине, из голодного Питера, от безалаберной жены, бесшабашной дочери, от всех тревог, из неуюта — сюда. Главное, от кого я сбежал, и давно уже — от Пеки, от своей главной работы, которая зашла, к сожалению, в тупик… Редкие встречи с Пекой в последние десять лет это подтвердили. Не для кино!

ВГИК, ясное дело, закончил я, находясь, правда, “в обозе” у Гуни, балерининого сынка. Ай плохо?

Ради чудной поездки этой отложил даже срочную халтуру — рукопись детектива “Полтора свидетеля”. Собрал туда, под разными масками, всех своих врагов, но расправиться с ними не имел пока сил… Отдыхаем!

— Что это?! — вдруг возмущенно завопил Гуня, тыча рукой вдаль. Что, интересно, в этом раю не устраивает его?

Пришлось мне подняться с кресла.

Да-а! Это страшней, чем зловещие письмена “мене, текел, фарес”, появившиеся на замшелой стене какого-то дворца. Солнце проступало все ярче, съедая последние куски нежной мглы, оставшейся после недельных дождей, и открывались зеленые холмы. И на ближайшем холме словно выросли выше дерев огромные белые буквы! Если бы это был “ГОЛЛИВУД” — то мы бы, наверное, это пережили. Но буквы были совершенно другие: “ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ”! Представляю ужас измученной балерины, сбежавшей сюда из революционного Петрограда, — и вдруг перед ней возникают эти слова! Где тот прекрасный мир отрешенной любви двух швейцарских изгоев, который хотел здесь вылепить Гуня из моих букв? “ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ” тут, а никакая не Швейцария! Я и то был сражен. “Ну что, фраер? — я как бы увидел заместо букв оскал кривых зубов Пеки. — Попался?” И Гуня, ясное дело, задергался. Понял, куда устремлен мой взгляд! А без меня (короткое самовосхваление) все эти балерины, революционеры, жандармы — мертвы, и Гуня это прекрасно понимает. Себя он уже трепетно связал с образом пламенного красавца-революционера, романтика, швейцарского изгоя, вынужденного скрываться от самого Сосо. И вдруг такая бяка. Убрать? Сейчас как раз время борьбы со всем советским, а что может быть “совковее” этих букв? Чуть нажать на каких-нибудь депутатов, ищущих популярности, — и те БУКВЫ слетят! “Ну! Скажи же!” — молил меня Гунин взгляд. В ответ я отвел свои очи. Моя душа уже летела ТУДА! Вспомнилось наше с Пекой кино — балерины с жандармами растаяли, как недавний туман.