Валерий Попов - Нарисуем [журнальный вариант]

…Потом приехал на похороны. Гена и Оля все организовали уже. Мама, будучи всегда бодрой атеисткой, отпевания не хотела, и тут свой упрямый характер выказала — лежала в обычном зале прощания, вместе с другими старушками. Помню, каждый из нас, глянув на нее, быстро выходил на воздух, и мы собрались под липой, переговаривались. Помню странную вещь: держался нормально, но как только начинал вспоминать что-то конкретное, какой-то эпизод — пробивало насквозь, приходилось задирать голову, чтобы слезы не текли!

Вдруг вспомнил, как шестьдесят лет назад мы, все еще вместе живя в Питере, всей тогда еще большой нашей семьей приехали в Москву. Теперь я понимаю уже, что энергичная и решительная мама предприняла эту поездку с отчаяния, как последнюю попытку спасти семью: отец решил уходить. “Ну давай сначала съездим в Москву к родным, пообщаемся с ними!” И отец, который сам переживал, согласился. Мама надеялась, что праздничная столица, любимые родичи снова соединят их в родственной теплой кутерьме и все чужое поблекнет. Дома, лицом к лицу, такой надежды у них уже не осталось. Разве что здесь!

Поезд тормозил, трясся. Встал. Мама нас весело тормошила: “Скорее собирайтесь! Георгий, возьми же чемодан!” Ведь была же когда-то веселая, шумная семья! И все вернется — надо лишь вести себя так же весело и шумно, как раньше.

Отец мамы, московский академик, сняв шляпу и открыв крупную голову с серебряным бобриком, шел к нам. У платформы нас ждала длинная черная машина. Помню, я был совершенно очарован ее бархатным, тускло освещенным нутром. Особенно меня занимал маленький стульчик, вынимающийся из спинки переднего кресла, и я то робко вынимал его, то испуганно убирал обратно: вдруг не влезет? Потом, посаженный папой на колени, я терся щекой о его колючую щеку… последний раз?

Потом помню нас в роскошном магазине с высоким резным потолком... Потолок помню потому, что шарик, только что купленный мне папой, вдруг выдернул из моих пальцев скользкую нитку и улетел вверх. Кто-то, встав на стул, лихорадочно пытался поднятой шваброй сбить его вниз. Была, значит, у деда сила и власть, чтобы заставить людей суетиться! Шарик был торжественно вручен мне, я подбежал, счастливый, к маме и папе… но лица у них были расстроенные, отвлеченные. “Да, да”, — рассеянно произнесла мама, погладив меня по коротко стриженой голове.

Помню, как в зеркальном фойе театра мать (перед началом или в антракте?) очаровательно кокетничала, весело и молодо вертелась перед зеркалом, но пронзительную тревогу всего происходящего я остро чувствовал и ясно запомнил. Тогда и начал писать? Помню еще багрово-серебристый бархат ложи, солидный черный рукав деда-академика с твердой белой манжетой — поставил на барьер открытую коробку шоколадных конфет в гофрированных золотых, громко шуршащих юбочках.

Больше не помню почти ничего… Смутно: мы в коммунальном коридоре с двоюродным братом крутим велосипед, и открывается дверь с площадки, и возвращаются из каких-то гостей расстроенные, молчаливые мать с отцом. Все! Ничего не получилось! Москва не помогла. Помню, как отводили виновато глаза провожавшие нас друзья и родственники. И что бы было тогда с родителями, если бы вдруг сквозь туман времен они увидели бы меня теперешнего — седого, потертого, безуспешно пытающегося стремительностью движений скрыть дефекты одежды, норовящего что-то втолковать чужим людям, занятым вовсе другим…

Вскоре после той поездки родители развелись. Всегда все бывает как-то наперекосяк: в последний момент им вдруг дали большую квартиру в новостройке, но отец уже не въехал в нее. Скоро и Оля уехала в Москву, познакомившись в байдарочном походе с Геннадием, потом отчалила и мама нянчить внучку, и мы с женой остались в большой и еще необорудованной квартире одни… и вскоре квартирка превратилась в распивочную для всей пьяни с окружающих пустырей… Ну, может, и не для всей, а лишь той, что выдавала себя за богему, но таких в России всегда миллион: можно, ссылаясь на гениальность, не делать ни хрена! Ну как очередного беспутного гения не впустить, хоть и ночь уже? И я чуял, что погибаю и это не остановить: лишь моя рука, хватая воздух, из топи торчит! И спасало одно: “Мама приехала!” Она действительно изредка приезжала навещать квартиру, сокрушенно качала головой, замечая разруху, хотя мы с женой пытались порядок навести. И это время можно было передохнуть: “Мама приехала”. Потом, уже чувствуя в себе силу сочинителя, правящего жизнью, я уверенно говорил по телефону звонившим с утра: “Мама приехала!” И грязь, урча, отступала — против “Мама приехала” не сказать ничего! И хотя мама находилась в это время в Москве, но спасала меня. “Мама приехала”. Теперь уже не приедет!

— Так что вы можете благодарить Яна Альбертыча! — снова прорезалась Я. Сущак.

Спасибо обоим им. “Мама приехала!” Написал рассказ! Я пошел. Этот неуловимый Ян мне уже надоел.

— Он втравил вас фактически в уголовное дело! Если бы это, — она тряхнула бумагами, — поимело бы ход, вас могли бы осудить как мошенника! Да и ему мало бы не досталось. Я фактически спасла вас, изъяв эти бумаги.

— Хорошо, хорошо. — Я, улыбаясь, двигался к выходу. Спросил из вежливости: — Но денег я, значит, не верну?

— С кого? — саркастически усмехнулась она.

— Ах да, извините. Все? Я могу идти? Надеюсь, ко мне не будет применено… уголовное преследование?

Внешность ее ежесекундно менялась. Надо же, ломает как!

— Вы пытались незаконно присвоить наследство матери!

— Но я же не знал.

— Незнание законов не освобождает от уголовной ответственности!

Ловко! Незнание законов не освобождает от уголовной ответственности… а изменение пола? Незнание законов не освобождает от уголовной ответственности… но знание, видимо, освобождает. А интересно — если у Сущака Яна Альбертовича было какое-то имущество (квартира — несомненно), сумел ли он завещать его Сущак Яне Альбертовне — в тот момент, правда, несуществующей? Несомненно! Для этого они тут и сидят. Знание законов! Это мы лишь страдаем тут. Законы постоянно меняются… нотариусы в процессе сложного дела меняют пол и убеждения. Загадочное учреждение! Впрочем, все такие у нас.

— С концами скрылся! — глянув в зеркало, злобно проговорила она…

Поднял свой взгляд… а зал-то чудный! Дышит сообща. Глаза умные, интеллигентные, сочувствующие — давно таких не видал. А это что за вдумчивый взгляд? Знакомое лицо — лишь бородка незнакомая. Гуня! Родной! А где же еще быть интеллигентному человеку в этот миг?

— Здорово! Как дела?! — обнял его радостно.

— Да как и всегда, — ответил скромно.

— А чего ж тут?

— Да влип, как всегда. Пытаюсь в меру скромных своих сил…