Валерий Попов - Ты забыла свое крыло [Сборник]

— Смотри, какой мальчик! — проговорила она низким, грудным голосом.

Я затрепетал еще больше, но дарил им только свой профиль, а всем своим фасом был устремлен к поплавку, который к тому же еще дергался — как бы оправдывая мой повышенный интерес. Момент был мучительный и как бы статичный, но сладкий. И по моей робости — неразрешимый. Прикоснуться? Она совсем рядом! Я бы умер от счастья! Ну — хотя повернуться к ней? И что скажешь? «Паршиво клюет?» «Клевало» как раз отлично. И в прямом, и в переносном. Но «подсекать»? Хотя бы дернуть удочку! И что? Из воды выскочит ни в чем не повинная серебристая рыбка, может быть, даже змееподобный линь, самый древний, говорят, из всех рыб, даже без чешуи, обвивающийся узлами вокруг лески и крючка. Леска будет раскачиваться, и придется ловить эту рыбку протянутой рукой, и если не поймаю, она обязательно оставит слизь на праздничном платье Таи, стоявшей совсем уже рядом, а если поймаю рыбку — то слизь будет на ладони, и уж рыбной рукой я никогда не могу коснуться ее... Как будто без этого — можешь! В сладком оцепенении я не мог глянуть на Таю... а вот она могла всё.

— Да! Я бы с ним пошла куда скажет! — произнесла она. И пришел запах — сделала шаг? — головокружительный аромат сладкого вина — и еще, кажется, помады.

Подружка что-то зашептала Тае — я различал с дрожью отрывки: «...директора сын... из наших ни с кем еще не гулял!»

— Ну и что? — хрипло проговорила Тая и сделала еще шаг. И теперь стояла вплотную к моей спине и дышала мне в ухо.

Дыхание было прерывистым и горячим. Она стояла на расстоянии груди, и расстояние это как раз и было заполнено ее грудью. Я чувствовал мягкость и вместе с тем — упругость ее кончиков. Но не поворачивался. Уж теперь-то совсем нечего было сказать — из доступного мне лексикона.

Поняв, что толку от меня не добьешься, по крайней мере сейчас, Тая призадумалась. Да, при всей вольности поселковых нравов смелые действия при свете дня как-то не поощрялись.

— Хорошо бы с ним встретиться на этом самом месте... часиков этак в одиннадцать! — проговорила она.

И, прижавшись еще покрепче, пооткровенней сладкой своей грудью, она отпрянула, что-то шепнула своей подруге, и, дерзко захохотав, они ушли. Я только решился глянуть им вслед. Но и этого мне хватило. Возбужденный, я шел домой. Помню, как удочка, торчавшая с плеча вверх, щелкала по свисающим с веток листьям. И тут же я начал сочинять, как мне увернуться от предстоящего сладкого ужаса — но так, чтобы было логично. Не слишком ли много я такого насочинял в своей жизни? «Ну конечно же, — внушал себе я, — не может же такого быть, что она назначила мне встречу на одиннадцать ночи? На пруду уже страшно и темно, да и можем друг друга не найти. Да в одиннадцать ведь все уже спят!» И я позорно явился туда в одиннадцать утра... Что я этим изобразил? Кроме купающихся детей, там никого не было. Выкрутился? Ну и дурак!

Больше Тая ко мне не приближалась — пустой номер! — но мучения мои лишь усилились. Однажды я ехал в грузовике на мешках картошки, которую нам с отцом продали в соседнем колхозе по дешевке. Отец был в кабине. И вдруг грузовик остановился — и, закинув пышную голую ногу, влезла она. Мазанула насмешливым взглядом — женщины отлично помнят даже несбывшееся! — и больше не поворачивалась ко мне. Она села на соседний мешок с моим, и выпятились ее бедра, раскинулись ноги. Заметив, что я смотрю, поерзав, устроилась поудобнее... или поэффектнее? И главное — я вполне мог схватить ее и повалить — и мысленно уже сделал это.

Но реально это делал не я. Однажды я пересекал поселковую площадь, как всегда, что-то выдумывая и даже бормоча. И вдруг я наткнулся... на сгустившийся воздух! Ощутил его явно и стал озираться: в чем дело? Мужики, уже что-то увидевшие, пихали плечами других, бестолковых, и подмигивали куда-то вверх. Матери, наоборот, давали пацанам подзатыльники, если те поворачивались туда. Найти объект притяжения было нелегко. Все окна правления, пыльные и небольшие, были одинаковы, но все на остановке примагнитились к одному — на третьем этаже в боковом корпусе. Там смутно было видно лицо Таи, как неясное пятно и почти неподвижное — но всех примагнитило оно. Двигалось ли оно вперед-назад? Думаю, это скорее всеми жадно домысливалось. Главное было в ее глазах, с чуть припущенными веками, в движениях как бы безвольно распущенных губ. И больше мы не видели ничего — только лицо, причем почти неподвижное: но было не оторваться. При всей похабности поселковой жизни (одних только присказок и прибауток с той поры помню множество) никто не болтал, не глумился. Все ясно вдруг ощутили, насколько настоящая страсть важнее и выше всей той пошлости, которая пытается ей мешать. С трудом я оторвал ноги и пошел. Оглядывался — она была еще там, ничего не кончалось, великое блаженство там еще продолжалось. Кто стоял сзади нее? Даже хулиганы и пьяницы вдруг поняли, что «дело не в этом» и что трепаться тут как-то мелко и позорно. А я увидел наконец эту великую силу, перед которой все склоняется, а пошлость теряется и молчит.

А я — уходил... Но потом, кажется, все скомпенсировал.

Вынырнув из сладких воспоминаний, вытащил занемевшую ногу, перекатился на другой бок. Приподнял голову. Ага, понял, я там, где продолжается моя счастливая юность. Это хорошо... «Да! — вдруг стукнула мысль (и я горжусь этой мыслью). — А где же я сегодня буду тут ночевать?» Даже приподнял голову, увидел Красную Дачу. А, вот где! — вспомнил. Ночевка обеспечена — можно грезить дальше... Я широко осмотрелся, вдохнул сладкие запахи. Потом я вытащил из-под рубахи лист, с одной стороны уже испещренный, и стал писать с другой стороны.

Сейчас это слово как-то изъято из обихода, а зря. Мне повезло: я с детства знаю, как выращивают хлеб. В пятьдесят первом году отца моего назначили директором селекционной станции в Суйде, под Гатчиной. Мама настояла на том, чтобы дети остались с ней в городе, и родители поссорились. Но я вдруг почувствовал себя самостоятельным и весной, когда чуть потеплело, поехал к отцу. Помню, что я приехал рано, но работа уже шла. Я нашел отца в сушилке. По пути я замерз, но тут сразу согрелся — вентилятор гнал в сарай горячий воздух. Отец, увидев меня, подмигнул, но не подошел. Он быстро раскладывал в нужном порядке снопики с бирками. Он был селекционер, выводил сорта ржи, и каждый снопик обладал своими свойствами, и зерно с него должно быть посеяно на строго определенном участке — и таких снопиков были сотни. Зерна с них стряхивали в пергаментные пакеты с номерами. Потом мы выехали на грузовике и на краю поля остановились. Помню длинные распаханные борозды с комьями черной земли. Ощутимо пригревало солнце, и откуда-то с высоты катились звонкие трели. Отец нашел и показал мне жаворонка, который так часто трепетал крылышками, что был как бы размыт в сиянии неба и едва различим. От земли поднимался пар и шли волнующие ароматы, которых я вроде бы не вдыхал прежде, но я их радостно узнавал — на генетическом уровне: все предки мои пахали, мой отец впервые пошел за плугом в двенадцать лет и говорил, что большего физического наслаждения он не знал. Теперь счастье это коснулось меня, но уже вскользь, не так, как моих предков. Зачем мы ушли от земли? Впрочем, все мы знаем зачем — городская жизнь легче, меньше ответственности: хлеб, самое существенное в жизни, выращивают без нас. А мы — что делаем тут? Жалуемся на скуку. А я вспоминаю тот день. Когда скучать-то? Заскучаешь — голодным будешь весь год. Отец с лаборантом заряжали сеялку — засыпали зерно в длинный ряд ящичков с большими железными колесами по краям. Потом колесный трактор потащил сеялку вдоль борозд, каждый ящик сыпал зерно в свою борозду. Отец с лаборантом, стоя на длинной железной приступке сзади сеялки, уезжали все дальше. Я смотрел. Текли слезы. Потом вдруг меня разморило, и я сладко заснул на теплом пригорке. Была весна пятьдесят третьего года. Сталин умер в марте. Начиналась новая жизнь?.. Я проснулся у отца, в маленькой комнатке — из большой доносились встревоженные голоса родителей. Мама приехала? Раньше она не приезжала сюда. Что-то случилось: я это понял по их голосам. «Ну хочешь, я пойду сейчас и все объясню ему? — говорила мама. — Я немного знаю его — он у деда в аспирантуре учился. Потом в органы ушел». «Не надо! Пусть проверяет!» — зло отвечал отец. Через много лет папа рассказал мне: кто-то позвонил «туда», что не все зерно высеяно, немного осталось. А это вредительство! Приехал проверяющий — и утром должна быть проверка. Потом отец объяснил мне, что ящички сеялки открываются от определенного поворота колеса и горстка семян высыпается в борозду, еще поворот колеса — и следующая порция. После дождя бывает скользко, и колесо немного проскальзывает, не поворачиваясь, и ящик открывается чуть реже. Все это знают, и щель устанавливают пошире. Но вот кто-то бдительность проявил — и сейчас все решается. Помню, я все же уснул, и когда проснулся — родителей не было. Они ушли рано — но проверяющего уже не застали. Он еще раньше прошел по бороздам, раскидывая местами землю и подсчитывая зерна. Потом сухо сказал: «Все в норме!» — и уехал. Отец был спасен — и я ездил к нему на станцию, и лет в пятнадцать уже помогал на посевной, и знаю точно — слаще пота ничего нет. И он особенно сладок — если ты в поле весной.