Валерий Попов - Ты забыла свое крыло [Сборник]

Жена к своему другу Юсуфу пошла — есть у нее на Сенном рынке такой друг, который, сияя золотыми зубами над пирамидами гранатов и груш, едва увидев ее, кричит: «Эй, дорогая моя! Что так редко приходишь? Муж не велит? Сюда иди!»

И она радостно и доверчиво идет — вроде бы ей он действительно продает дешевле, чем другим. Может, это и миф, но все равно — приятно. Когда мы перед ее уходом в больницу были у Юсуфа в последний раз, он, как бы уже друг нашей семьи, сказал Нонне строго: «Не поддавайся болезни, скорей опять приходи!» — и положил перед нею сочный гранат. «Бесплатно!» «Правда?» — обрадовавшись, бледно улыбнулась она. И вот... что-то долго ее нет. Идет, наконец! Слышу ее гулкий кашель под аркой, и только сбегаю к ней во двор, нас сразу же окружают грязные и неунывающие юные нищие.

— Привет вам, дети Юга! — кричу я, обнимая Нонну.

Робко улыбаясь, передает мне от Юсуфа привет...

И я вспоминаю стихотворение:

Шестого июня (по новому стилю) петербуржцы, и гости города тоже, стремятся в дом двенадцать на Мойке. И мне — на часы глянул — пора! Тем более просили меня сказать там несколько слов.

Я вышел из дома, постоял на углу канала и Невского. Вроде договорились, но моего друга Генри, американского профессора, не видно. Опаздывает! В библиотеке завис. Ну ничего. Если хочет к Пушкину — доберется!

Прошел до Мойки. За Невским, на углу красивого дома Котомина, сияет золотыми буквами вывеска «Вольф и Беранже»: отсюда Пушкин уехал на Черную речку. А дальше, за изгибом Мойки, его дом.

На часы глянул: опаздываю! И главное, отменили тут переход! Поздно вспомнил. А на той стороне с важным видом прохаживается милиционер — этакий Дантес с пистолетом. Пришлось делать крюк. Наконец помчался по Мойке, мимо красного высокого дома: Демутов трактир — бывшая знаменитая гостиница. Пушкин «Полтаву» здесь написал. «Швед! Русский! Колет! Рубит! Режет!» Эти стихи как-то особенно энергией заряжают: до Мойки, двенадцать, мгновенно дошел. Так, с Пушкиным, всю жизнь и прошагал. Помню, как шел тоже вдоль Мойки, в слезах, и сладостно повторял: «...Как дай вам бог любимой быть другим!» И страдание превращалось в счастье. Вспомнил сейчас — и опять сладко стало. Пушкин и сейчас нужнее всех!

А потом, когда мы, почти как декабристы, в дни ГКЧП вышли к Мариинскому дворцу и было страшно, я бормотал: «Есть упоение в бою!» А чуть позже, когда напряжение спало и пришла усталость, вдохновлял себя: «И на обломках самовластья напишут наши имена!»

Вот и старинные деревянные ворота. Прошел, согнувшись, в маленькую калитку — Пушкин здесь проходил! — и вышел во двор, покрытый булыжником. Пролез сквозь толпу к памятнику. Ведущий церемонии показал мне два пальца. Видимо, это означало, что я выступаю вторым. А речь? Я с отчаянием огляделся. Пушкин за тебя будет писать? Ну а кто же еще?

Мобильник заверещал!

— Алле, — заслонив телефон ладошкой, тихо проговорил.

И услышал голос американского друга — профессора:

— Меня тер-жит мили-цанер! Не пус-кает!

— Иду!

Милиционер держал профессора за рукав. Да! На церемонию он мог бы и получше одеться!

— В чем дело, простите? — обратился к стражу порядка.

— Напрямик шел! Свищу — не обращает внимания. Догонять пришлось. Документы прошу, так словно не понимает.

Ясно! Охраняет Пушкина страж. Как Бенкендорф какой-то! Кого попало не пускает к нему. Хотя Пушкин мечтал как раз, чтобы все к нему шли.

— Извините! Это профессор, американский!

— Да? — Страж с сомнением глянул на него. — Ну и что? Им, значит, где попало можно переходить?

Какое же найти волшебное слово, чтоб действовало на всех и на него тоже?.. Одно такое слово у нас!

— Так Пушкин же... сегодня... Спешил!

— А чего? Любит, что ли? — Страж подобрел.

— Наизусть знает! Американцам рассказывает про него.

— Тогда пусть стих прочтет! Про кота. Вместо штрафа. — Он мне вдруг подмигнул.

— Про какого кота? — Я растерялся. — У Пушкина вроде нет стихотворения «Про кота»?

— Я знаю про кота! — вдруг просиял Генри. — И днем, и ночью кот ученый... все ходит по цеп-пи кру-ком!

— Точно! — Страж отпустил его руку. — Ладно! Идите... Опаздываете! — Он строго глянул на часы.

— Успеем! Спасибо! — поблагодарил его я.

Теперь мне зато было что рассказать — «про кота»! И толпа у памятника, слегка уже застывшая от скучных славословий, нашу с Генри историю одобрила.

...И я думал тогда, что жизнь моя уже не изменится.

Она появлялась у озера на велосипеде — и солнце летело за ней, как шарик на веревочке!

— Ну наконец-то наше солнышко появилось!

И все на берегу, дождавшись ее, начинали переодеваться к купанью.

Красная рябина, синее небо, золотая она...

Вдали на рябой поверхности — три гладких треугольничка, к нам спешили три уточки. Одна уточка и два ейных утенка. Все бросали куски булки, она быстро тонула, и утятки, работая на публику, потешно ныряли — и выныривали неожиданно далеко, срывая овации.

— Тр-р-р! — взлетела посторонняя утка, примазавшаяся к пиршеству и атакованная отчаянной мамашей.

— Вот обжора! Прям как я! — Она перешагнула юбку, спустила ступню с обрывчика.

— Погодите! — вдруг сказал я. Она обернулась. — Облачко пролетит!

— А! — Она весело махнула рукой, шлепнулась в воду, распугав уток.

Поплыла кролем, в солнечных брызгах — и тень облака убегала от нее по воде. Ее рыжая голова виднелась вдали, потом исчезла в сверкающей ряби.

— Здорово ваша девушка плавает! — восхищенно произнес кто-то рядом.

— Спасибо! — сказал я.

Она исчезла в блеске воды на час!.. столько плавает? А чего, собственно, я волнуюсь? Она не моя. Однако вглядывался до слез — и дождался ее.

Она плыла почти до самого берега, потом вдруг встала, оказавшись огромной, во всей своей ярко-рыжей красе! И, сверкая каплями, направилась уже ко мне, словно, пока она плавала, все и решилось.

Промокнув всю себя полотенцем, встала в юбку, подняла ее. Мотнув головой, закинула тяжелые волосы за спину.

— Ну? Поехали?

Как-то уже и не было сомнений, что мы вместе. Идет теплый дождь. Лужи превращаются колесами в карусель брызг. Она легко обогнала меня, хохоча. Поставив веснушчатую ногу на асфальт, склоня велосипед, поджидала на повороте.

— Ну? Через лес?!

— Давай!

Лихой спуск, скользкие бревна через коричневый, цвета чая, ручей, и сразу вверх, на лесную дорогу.

Свернули на горбатую тропку между сосен, спешились. Она катила велосипед за руль, сверкая, над головой ее словно кокошник из брызг!

Прислонив велосипеды к соснам, поднялись на мокрое скользкое крыльцо. Стали целоваться, даже не успев войти внутрь, под теплым дождем. Она двигала языком — свежее, вкусное дыхание! Просунула большую мягкую ногу между моих колен... Отпрянули. С веселым изумлением смотрели друг на друга... Мокрые сосны с каплями на иглах, чистый, холодный воздух. Лучше этой минуты не будет ничего!