Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

А мать напялила ее «наполовину английскую» куртку. Смеялись!

— Ну, ты всегда смешная была! — сформулировала Настя.

Выходили из лифта, и тут распахнулась парадная, и с роем снежинок явилась Снегурочка — чудненькая девочка с голубыми распахнутыми глазками, в белой кудрявой шубке и с таким же кудрявым пудельком на цепочке. Настина сверстница.

— А мы едем в Елово, в Дом творчества! — вдруг сказала Настя, и та, не найдя что ответить, скрылась в лифте.

Вышли из электрички в совершенно другую жизнь! Розовый снег, хруст шагов. Снежинка, падая с ели, успевает повернуться и сверкнуть красным, синим, зеленым.

За концом платформы — наша Кавалерийская улица, но ходят по ней не кавалеристы, а писатели. Рядом вообще улица Танкистов! Честь им и слава, однако танки в этом раю ни к чему! Ну пусть еще проскачет кавалерист время от времени, мы не против, но не более того! Шутили про это с Настей, пока шли. Волновался. Сначала один тут жил без забот, потом с Нонной, уже с заботами, теперь — с дитем. Шли по аллее. Деревья, соединенные поверху льдом, образовали сияющую арку, торжественный вход. С кем я тут только не ходил... но — в прошлом.

— Стой, батя! Разогнался! — донесся до меня сзади голос Насти.

Ах, да! Тормознул. Девчата, смеясь, догнали меня. Обе разрумянились. Жизнь полегчала. А это еще только начало отдыха!

Калитка нижней частью утопала в снегу. Это проблема для нездешних, а мы знаем, что как: поднял калитку, выдернул с ржавых петель, переставил в распахнутое положение, в тот же снег, но в другое место, и мы прошли. Потом так же переставил ее обратно. Знать надо!

Наш старенький корпус смотрелся скромно. Глянул на Настю. Не разочаруется? Нет! Разрумянилась! Сияла! Ну, я голова. Всё умею. «Там будет бал, там детский праздник. Куда ж поскачет наш проказник?» Сюда. Шел, подпрыгивая.

— Батя наш тоже в детство впал! — улыбалась Настя.

— Так детский же праздник тут!

— А где же дети? — заволновалась Настя.

А вон они! Детки в клетке. Точней, за стеклом. Новый корпус столовой за стеклянной стеной просто кишел детьми; взрослые изредка лишь маячили между ними.

— Завтрак! — пояснил я.

— А мы можем туда? — замирая, спросила Настя.

— А то!

И мы вошли, потопав перед дверью ногами, оставив снег, — особенно старательно это сделала Настя.

И вошли в гвалт. Дети сидят по трое, по четверо, кто доедает кашу, кто размахивает стаканом в руке, на еду никто из них почти и не смотрит, их мысли уже летят куда-то на волю.

— А у вас есть тут друзья? — боязливо прижимаясь к нам, спросила Настя.

— Тут в основном, Настенька, твои друзья, будущие! — уточнила Нонна.

— Но есть, впрочем, и бывшие. — Язык мой «вывихнулся» в последний момент, хотел сказать «настоящие», но выговорилось почему-то «бывшие». И так оказалось вернее.

Алла и Тим вроде не замечали нас, шли, увлеченные руганью.

— Я сказала — нет!

— Ну мама!

Несмотря на остроту спора, Алле приятно было слышать «мама»: мальчик привык. Вот кто вырос! Буйный вьющийся чуб. Такой же, похоже, характер.

Наткнулись на нас: я встал у них на пути.

— Я сказала — нет! — рявкнула Алла Тиму и тут увидела нас: — Каким ветром?

— Тем же, что и вы! — спокойно ответил. А кому тут, действительно, быть, как не мне? И не Насте?

Алла — всего лишь жена писателя, точнее — переводчика, вернее — физика, балующегося переводами. Вот Кузина мать — та гигант! А эти — седьмая вода на киселе. Но держались спесиво. А что им остается еще? Да, Алла — королева антиквариата, однако какое это имеет отношение к Дому творчества?

Настька прямо извертелась вся, чтоб Тим обратил на нее внимание, но тот, чем-то обиженный, смотрел в сторону. Сложный мальчик. Подвинул к нему Настю: пусть дети пока притрутся после долгой разлуки.

— Ну, мама! На полчаса! — стонал кудрявый белокурый Тим, упорно не замечающий нас.

— Нет! — отрубила Алла и лишь после этого повернулась ко мне: — Друг твой у мамы, Марго в больнице.

Знаменитая Кузина мать, подарившая нам всю латиноамериканскую прозу.

— Что с ней?

— Инсульт. Похоже, последний.

Мне почудилось, что она хотела сказать: «Надеюсь, последний!»

Я склонил голову. Тим весь извелся в нетерпении и явно ненавидел нас, встрявших в его спор с матерью: так бы он давно уже вырвал свободу! Настя, поняв, что он не видит ее в упор, раскраснелась, как свекла. Надо это как-то разруливать.

Нонна так вообще не ощущала тревоги — радостно кинулась в сторону и обнималась с подружкой Лидкой, женой опального поэта Моева.

— Ладно. Но только на полчаса! — процедила Алла. И Тим унесся.

Мы вошли в корпус.

— Вот вам ключ, идите! Я сейчас.

И Нонна ушла с Настей, и Лидка с ними. И мы остались с Аллой лицом к лицу, в бурной толпе ребят, прущих из столовой.

— Вот уж не знала, что ты такой друг детей, — процедила Алла. Дети орали, пихали нас. Да, раньше их другом действительно не был. Но стал.

Настя вышла из номера одна и неловко стояла в проходе, у стены.

— Раз уж мы такие их друзья, сделаем так, чтобы твой красавчик для начала хотя бы признал Настю... и чтоб они умчались подальше.

— Ясно. Тим! Сюда.

Тим, оторвавшись от своей «кодлы», подошел.

— Ты что, не узнаешь Настю? Так вот, будь любезен, пригласи ее к вам!

Тим глянул на Настю, отрывисто кивнул. Понял это как наказание.

— Айда! — Он мотнул чубом, и они всей толпой промчались сперва в один конец коридора, потом зачем-то в другой. Настька, пыхтя, еле успевала за ними. Тим распахнул дверь — кружась, ворвалась метель, и они умчались. Настя на прощание кинула взгляд: взгляд был счастливый.

— А где Настя? — Тут наконец появилась Нонна, «встревоженная мать».

— Где надо. Гуляет! — довольно резко ответил я. Нонна, впрочем, не огорчилась.

— Ой, а можно я к Лидке зайду? — воскликнула Нонна.

— Давай!

Еще одно дитя умчалось.

— А мы как будем хулиганить? — усмехнулась Алла.

...Гуляй, пурга! Целовала жадно. Порой исступленно.

Потом я с облегчением пришел в наш девятнадцатый номер. Нонна, как обычно, «перегуляла» меня... теперь и Настя не отстает. Сидел один. Воспоминания о прежней жизни, прожитой здесь, нахлынули на меня. Комната длинная и узкая, как душный школьный пенал, канцелярская хромоногая мебель, но душа моя здесь, тут я начал писать.

Включил яркую лампу, осмотрел письменный стол. Точно! Выжженное на полировке клеймо. Однажды грел воду в стакане кипятильником, не сводя при этом глаз с рукописи (чайку хоть хлебнуть, не отрываясь!), и вдруг распахнулась дверь, ворвались веселые друзья, с мороза, с бутылкой, и немедленно понадобился стакан. Я выкинул из него кипятильник, подставил под живительную струю. И веселье наше прервалось лишь тогда, когда запахло паленым — кипятильник выжег тавро! Вот оно. Где они ныне, драгоценные мои друзья? Дети нас растащили!