Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

— Рули!

Мы выехали на шикарный Невский, слегка подпортив пейзаж. Ничего! Перебьются! Перелетели Неву. Отец вдруг вышел из глубокой задумчивости, повернулся и произнес, стеснительно улыбаясь:

— Слушай... надо бы вернуться.

— Что забыли?! — рявкнул я.

— «Всемирную историю», — совсем уже стеснительно произнес он.

— Двадцать восемь томов? — воскликнул я.

Кузя в ужасе заюлил рулем и чуть не съехал в реку. Двадцать восемь томов расплющили бы его коробочку! Отец писал капитальный труд — «Историю селекции с древнейших времен» и «Всемирная история» ему, конечно, была нужна... но возвращаться — плохая примета. Тем более я и не собирался эту «Историю» брать.

— Пря-ма! — я Кузе сказал, а отцу ласково объяснил. — Отдыхать едем.

Отдых начался своеобразно. У Разлива шоссе ремонтировалось. Мы телепались по узкой объездной дороге в облаке дыма и пыли. Вначале отец вроде бы поперхнулся, закашлялся, потом стал хрипеть.

— Сворачивай! — скомандовал я.

— Куда?

— В улицы давай!

Боюсь, что Кузя в последний раз меня перевозит.

Я видел в зеркале, что глаза отца вылезли, обычное ласковое, насмешливое выражение исчезло, появилась какая-то муть.

— В больницу рули! Вот сюда налево.

Пятнистый охранник — уже и в больницах зачем-то охранники! — сначала нас даже не пускал, отмахивался. Потом, пригнувшись, увидел отца и взмахнул шлагбаумом.

Просто райский сад какой-то, а не больница! Вот здесь и отдохнем.

У приемного покоя я схватил каталку, пустил ее по пандусу. Взгромоздил на нее отца. Колесики встали поперек. Пришлось нагибаться, поправлять. Въехали. Глаза отца закрыты, распахнут рот. Кадык его прыгнул: сглотнул. Нагретая солнцем большая комната.

— С чем пожаловали? — бодро встретил нас лысый доктор.

— Вот... отец.

— Да, да... И что вы хотите?

— Но он, по-моему...

Врач потрогал его шею.

— Жив! — сообщил он.

— И... что?

— Всё! А что вы хотите? Сколько ему?

— ...Девяносто четыре.

— Прекрасно! Но что вы хотите от нас? Мы можем только восхищение свое выразить. Он у вас богатырь!

— Так не хотите... богатыря?

— Не! — весело воскликнул тот. — Вы куда, вообще, направлялись с ним?

— ...На дачу.

— Прекрасно!

— А больница?

— ...Скажите — мы раньше с вами не виделись? — вдруг произнес он.

— Да какое это имеет значение?! — вспылил я.

Доктор вздохнул: приятной беседы не получалось.

— ...Он что принимает у вас?

Я достал из отцовских шаровар упаковку, показал.

— М-м-м. Это, пожалуй, слишком сильно — по половинке лучше.

Веки отца дрогнули. Услышал что-то?

— Богатырь! — снова восхищенно воскликнул доктор. Это счастье в приемном покое уже начинало меня утомлять. Уборщица, что терла пол мокрой тряпкой, внесла ясность.

— За восемьдесят лет они не берут, — запрещают им. Раньше в Зеленогорске хоть принимали — а теперь закрыли и там.

Богатырей старше восьмидесяти не берут. А хилых — тем более!

— Вот и глазки открыли! — умилился эскулап. Отец внимательно смотрел на него, словно изучая. Потом, словно чем-то удовлетворенный, закрыл глаза. Наш хозяин, видимо, перепугался: как бы не навеки закрыл.

— Так что — давайте его в машинку вернем, — улыбнулся он виновато. Всё-таки, наверное, такой врач лучше, чем никакой? Слабое утешение. Главное, что и мне никак не содрать сладкой улыбки. С таким радостным хамством бороться трудней.

— Валерий... — просипел батя.

— Что, отец?

— ...едем домой.

И тут еще бузит! В приемном покое!

— На дачу, отец.

— Ну, я вижу, у вас еще есть о чем поспорить, — заспешил доктор. — Очень было приятно, поверьте. И запомните: уже можно по половинке! — как большую радость напомнил он.

— ...Вы гений, — на прощание сказал ему я.

Так. Одно важное дело сделали: с медициной покончили. Отца заносило на поворотах, но, как только что нам было указано, — это лишь наши проблемы!

— Стоп.

Я вылез из машины, не разгибаясь, отпахнул низкие ворота, которые тут же завалились набок... ну совсем как батя! Мы въехали, остановились. Вот это тишина!

Впрочем, не всё так уж глухо в этом замшелом царстве — «будка Ахматовой», в которой нам предстоит жить, как и многим предыдущим жильцам, выделяется среди прочих домов своей свежестью — был ремонт. В прошлый год совсем уже догнивала будка, разваливалась — и вдруг! Пошел я в унынии на местное кладбище пообщаться с друзьями, которые там. Раньше я с грустью думал, что и сам лягу рядом, но... изменились времена — теперь там кладут людей совсем иного рода, так что для личной грусти нет повода, да и возможности: это раньше можно было позволить себе такую роскошь. У могилы Ахматовой вдруг увидел знакомого, но не сразу узнал... Припухлость как бы навсегда обиженных губ... неповторимый темно-оливковый цвет кожи... Дима Бобышев! Один из четырех знаменитых «ахматовских сирот». С ним был румяный человек в очечках. Александр Петрович Жуков. Тоже знакомый с тех лет — как многие геологи, сочинял стихи. «Как дела?» — «Как у всех», — ответил тот. Дима почему-то мрачно усмехнулся — впрочем, такая улыбка у него с ранней молодости была. Подъехали. Выпили. Да-а-а, будка не в лучшем виде предстала!

— Пожалуй, надо бы ее починить! — вздохнул Жуков. И починил! Оказался, замечу вскользь, директором международной геологической фирмы. Прислал осенью лихих плотников — и вот! Как новенькая! Как при Ахматовой была!

Ухватил батю за подмышки, вынул, поставил.

— Смотри, отец!

Но он смотреть не пожелал. А точнее — не смог. Сияющий «кумпол» его свесился, губы висели... ладно — после. Сейчас бы до кровати его доволочь! «Взяли!» — сказал. И Кузе пришлось поучаствовать. Сейчас батю не вниз, а вверх предстоит транспортировать — хоть и невысоко: крыльцо отличное сделали... но — крутое.

Шаркая по слежавшимся иголкам, добрели до перил.

— Пыльца! — сипло отец произнес. Селекционеру везде мерещится пыльца. Но тут, увы, не его поля!

— Точно! Пыльца! — вдруг и Кузя подтвердил. И этот туда же! — С сосен летит! Гляди — ботинки зеленые!

Я глянул вниз. Да. Он прав. Они оба с батей правы! Я не прав!

— Подняли!

Отец как бы отсутствовал, но, когда я его спросил, на всякий случай: «На кровать?» — он, не открывая глаз, просипел: «Нет. За стол». Смело! Сгрузили за стол. Стояли, утирая пот. Узлы потом легкими сверточками показались!

Простились с Кузей. Я сел как бы передохнуть. Но тут батя, расшатывая хлипкий стул, грозно раскачиваться начал... это значило, что он хочет встать как бы самостоятельно, а на самом деле — я должен подойти и поднять его.

Ожил!

— ...Что, отец?

— Хочу на сосенки мои глянуть! — слегка виновато произнес он.

Помнит... Проклятье! Сосенки эти еще в прошлом году свели всех с ума. Когда въехали, он часто задирал голову — я думал, что он любуется вековыми красавицами-соснами, а он вдруг изрек: