Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

В быстро бегущих извилистых струйках на стекле разыгрались цветные огни ресторана «Шаляпин». Репино. Следующее — Комарово. Выходить. Дождь слышен даже в грохоте колес. Ярость, с какой он колотит по крыше, теперь достанется мне. Промокну мгновенно. А вот и гром. Явлюсь, как мокрая курица! А должен, как громовержец — сухой, заряженный электричеством! Стоя в тамбуре, растерзал упаковку, один памперс одел как водонепроницаемый шлем, второй — как спасательную жилетку и лишь третий — по-обычному, всунув ноги в эти ослепительные, шуршащие, влагонепроницаемые трусы. В таком наряде выскочил на перрон под струи. Народ, спрятав лица, бежал, поэтому наряд мой не произвел впечатления. Жаль, что я не так на премьеру явился — был бы гораздо внимательней встречен. Промчался сквозь ливень — только ноги промокли, а так сухой! Памперсы прошли испытания, блестяще их выдержав! Но... что-то всё большая тревога охватывала меня. Все окна дачи сияли — и наши, и соседские, хотя уже второй час ночи был. Это — или какой-то большой непредвиденный праздник, или — наоборот... это скорее. Несмотря на дождь, в ярком свете отцовской веранды толпился народ: вот где, оказывается, настоящий спектакль — а я зачем-то куда-то ездил!

— Скорей, Валера! Она его сейчас убьет! — крикнул кто-то. Я взбежал на веранду. Распахнул дверь. Стол был опрокинут навстречу мне. Слежавшиеся отцовские рукописи разлетелись широко. Почему-то они были перемешаны с разбежавшейся обувью. Не знал даже, что у нас столько ее. Из каких запасников? Впрочем, это не главный вопрос. Отец лежал на спине между опрокинутым столом и кроватью со сползшею простыней и, когда моя тень упала на него, вдруг отчаянно засучил ногами и руками, отбиваясь. Что тут произошло? Нонна спокойно сидела в комнате, глядя прямо перед собой.

— Что здесь?

— Где? — холодно осведомилась она.

Я кивнул на веранду.

— Не знаю, — она пожала плечом. — Зачем-то опрокинул стол.

— Зачем ты опрокинул стол? — я навис над отцом.

— Она замахивалася на меня всякой обувью. А я ногами махал, оборонялси.

— Ясно! — я пошел в комнату. — Уходи!

— Куда? — злобно сказала Нонна.

— Куда хочешь.

— Я никуда не хочу.

— Тогда вали на улицу! — сильно пихнул ее, и она тоже упала. Два тела на руках!

Кряхтя, поднял отца за подмышки. Подержал — и некуда передвинуть его в этом хаосе. Обратно положил. Сперва Нонна.

— Уходи.

— Дождь!

— Нормально!

— Да? А ты знаешь, что он тут вытворял?!

— Главное, что ты тут вытворяла!

— Да? А он слушался меня? Только ты уехал, он сразу встал и куда-то пошел. Меня отшвырнул. И с лестницы грохнулся. Все сбежались. Он лежит в крови! «Это ты, Нонна, его спихнула?» Да мне его и на миллиметр не сдвинуть! «Скажи, отец!» — я его прошу. Молчит, только сопит. Все, на меня озираясь, как на убийцу, втащили его. Через пять минут снова грохот. Тумбочку с плитками своротил! Лежит на полу, улыбается. «Чайку, говорит, решил попить!» — «А меня ты не мог спросить?» — «А это не твое дело!» — говорит злобно... Это пока ты еще до станции, наверно, не дошел! А что потом — я уж не рассказываю! Потом уже и люди озлобились — столько раз его поднимать! Решили столом его и креслами задвинуть — и вот результат! — заплакала, утирая слезы грязным кулачком.

— Листы собери, — произнес вдруг отец совершенно спокойно.

Поразило меня полное его спокойствие. Казалось, только что был унижен и растерзан.

— Что? — повернулся я к нему.

— Листы собери.

...Сам лежит... как лист!.. и командует.

— Сначала тебя, отец, надо собрать... где тапки твои? Один вот... а другой?

На это не реагировал. Тапки не интересовали его. Тапки его — моя проблема. Главную команду он дал. Ползая, собирал листочки. Разной степени желтизны. Есть уже и совсем свежие — но желтые сплошь исписаны, а на новых — неразборчивые каракули, часто только в начале листа и внизу. Заметив, что я их разглядываю, спросил:

— Разобрать можно, что ль?

— Ну почему... можно, — ответил я, для убедительности поднеся пару листочков к лицу.

Подцепив за столешницу, поставил стол. Положил кипой листы — вряд ли в хронологической последовательности.

— Дай лист, — протянул руку с пола.

— Прямо «дай»? Может, ты встанешь сначала?

Молчал с каменным спокойствием. На предложение мое не реагировал. Мол, это твоя уж забота, куда грешное мое тело приткнуть, главное — листы дай. Я поднял стул, улетевший почти к двери, поставил перед столом. На столешнице ерошились листы. Батю усадил. Он схватил верхний, поднес вплотную к глазам, как-то весело щурясь, разглядывал. Потом бросил его на стол, выхватил из середины. Тоже разглядывал минуты две, бросил. Повернувшись на стуле, весело смотрел на меня.

— Ты чего сочиняешь-то?

— Ну... — я слегка застеснялся, решив, что он спрашивает про мои труды.

— Ни хрена ведь не разобрать, — кивнул на свои листки.

Никакого страдания в его облике я при этом не ощутил. Словно он с какой-то мелкой оплошкой столкнулся, а не с концом всех дел. Наоборот — я в какой-то растерянности был, не зная, как и продолжить.

— Да-а-а, — произнес он, — придется...

Он задумчиво умолк. Неужели скажет — «это дело кончать»? Вот тогда энергия его действительно окажется неуправляемой, и уж покрутимся мы! Сейчас сила его в этих листочках, как жизнь Кащея в яйце, а вот ежели она вся на нас обрушится — тогда попоем!

— Васько надо звать, диктовать ему! — произнес он несколько сокрушенно. Единственное, что огорчало его сейчас , что придется диктовать любимому ученику, не полностью, к сожалению, одобрявшему последние его открытия в области теории.«Нету полностью преданных , полностью разделяющих!» Вот что бесило его сейчас! Слабое слово — «огорчало». «Бесило» — вот! Что у его ученика, тоже уже профессора, могут и свои быть дела — отцу даже в голову не приходило!

— Мыло дай! — сказал он резко.

По полной неожиданности — не понял его. Потом вспомнил, что мылом он грубо называет мою пенку для бритья с запахом флердоранжа.

— Ты что? Бриться решил? Третий час ночи!

Да-а-а, богатый сегодня день!

— А что — поздно, что ль?

...Если верить Маргарите Феликсовне — и врачам... то неизвестно, сколько раз он успеет еще побриться...

— Давай! — протянул ему новый цилиндрик «шейфа».

Нонна, переживая свое поведение, ходит на дожде под вспышками молний и скоро полностью смоет с себя вину. Отец, накрутивший душистую белую пену на щеки, — счастлив, как дед Мороз. Счастлив и я.

— Отец! Делай всё прямо туда! Не срывай их! Прошу тебя. Я их специально тебе привез! Понимаешь?

— Не понимаю!

— А что ты понимаешь?!

— Понимаю... что мне надо в уборную сходить.

— Не пойдешь ты больше в уборную! Не могу я тебя больше волочь! Я тоже старый человек! Понимаешь?