Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

Когда я приезжал к отцу, он обычно сидел в холодном своем кабинете среди тусклых алюминиевых коробок с зернами, в пальто и шляпе, и торопливо писал. При моем появлении он весело таращился, показывая, что видит меня — но пера не оставлял. И, пока не заканчивал страницу (или главу), пера не бросал. Лишь закончив, плашмя звонко шлепал ручку на бумагу. «Видал — миндал?» — произносил свою любимую победную присказку. Слегка стесняясь, он притягивал меня рукою к себе, произносил почти шепотом: «Ну как ты живешь?» — и, не дожидаясь ответа, бодро поднимался и вел меня на поля. Не видел бы его трудов — ни за что бы не поверил, что в этих продуваемых ветром унылых просторах закопано столько энергии и ума! Рожь — ею пришлось ему заниматься, переехав в Суйду, — была самой распространенной и самой запущенной культурой. «Рожь высокую», которая к осени падала и спутывалась, крестьяне брали серпами, а комбайн сквозь эти джунгли пробиться не мог — получалось, что рожь сеять уже нельзя. Отец скрестил великаншу с коротконогим дичком, хитро обведя его вокруг пальца, — так, что, кроме короткого стойкого стебля, он ничего предкам не передал. Но иногда, через поколения, он заявлял о себе: вдруг появлялись образцы — вылитые отцы, не только коротконогие, но и с хилым, осыпающимся колосом. Нужно было еще раз «провести» его — отец использовал тогда «клумбу»: обходя, со мною вместе, бескрайние поля, отбирал и аккуратно выкапывал лучшие экземпляры и высаживал их на стороне вместе, переопылял, получал «элиту». Я терпеливо ходил вместе с ним, с унынием чувствуя, что он возлагает на меня надежды... но надежды его оправдал не я, а аспирант Васько, приезжавший по утрам из Гатчины на мотоцикле, весь забрызганный грязью («Особенно встречные поливают», — жаловался он) и — сразу же вместе с отцом залезающий в пыльные заросли. Я, мучаясь, сидел на краю канавы, твердо решив всё-таки отстоять свою непричастность — тогда я твердо был уверен, что это — не жизнь.

Иногда отец вроде понимал, что не только лишь о гибридах и сортах надо говорить с подрастающим сыном — что-то, наверно, и другое интересует его. Специально, думаю, он повел меня в сельскую баню. Стыдливо вдруг сунул намыленную мочалку мне между ног, пробормотав: «И похаб три... не забывай!» В бане я и так был красен — но тут побагровел еще больше. «Что еще за слово такое... деревенское он сказал! Можно, наверно, было сказать это как-то иначе!» Но — как? А он, тоже сделавшись еще красней, продолжил: «И эту... штуковину свою... береги. Если тебя будут учить как-то баловаться с нею — сразу уходи!» Тут пот прошиб нас обоих окончательно. Помню, что стыдно мне было вовсе не из-за темы — с друзьями мы вели гораздо более смелые разговоры. Стыдно было из-за отца, из-за его неумелости, торопливости. Все, небось, думают про нас: «Спохватился батя! Перед ним уже взрослый мужик сидит — а он ему детские вещи рассказывает! Где же ты батя, раньше был?» Вот чего стыдно было мне — а отнюдь не темы. Воспитание в этом направлении он продолжил в тот же день. Провожая меня на станцию — на этот раз мы были в огромном темном поле совершенно одни, — он вдруг проговорил лихо, заканчивая какой-то эпизод: «В общем, как Василий Архипыч говорит, за двумя зайцами погонишься — ни одного за яйца не поймаешь!» Это значило, по его понятиям: вот мы с тобой разговариваем, как два взрослых мужика, порой и соленое словечко можем ввернуть. Все нормально! Но некоторое время после этого мы не могли смотреть друг на друга, стыдясь вовсе не зайца с яйцами (во дворе мы посильнее закручивали) — а именно этих торопливых попыток сближения, выглядевших жалко. Надо отдать должное отцу — мучился этой темой он недолго и уверенно соскользнул в разговор, где не испытывал ни малейшего смущения — только восторг. «Тут у меня получены инте-рес-нейшие результаты!» — и спихивал меня с утоптанной дорожки в темные заросли ржи — и во тьме, и с закрытыми глазами он мог найти в бескрайнем поле всё, что интересовало его, и даже вовсе не искать, а сделать шаг — и ухватить нужный ему колос. Тут уже ничто не смущало его — к примеру, что сын его промок и может опоздать на последний поезд!.. «Интереснейший результат!» Вот что важно, остальное — пустяки!.. Вроде бы ничего не вынес я из тех мучительных своих поездок — и селекционером я не сделался, и половое воспитание получил не там... Но то пребывание в темном бескрайнем пространстве, под огромным небом, как-то осталось во мне.

Но главное — всё, что я сейчас вспомнил, я должен удерживать в распухшей голове. Отец прочно узурпировал машинку — не подойти. Сперва стучал сбивчиво, неуверенно, но постепенно вдруг разошелся — сплошной треск. Смело приобретает новый опыт. На девяносто пятом году. За леском, где чеченские наемники строили дачу кому-то, тоже послышался стук — батя всех поднял на трудовую вахту! И даже дятел прилетел на сосну и начал долбить — трудовой всеобщий подъем. Только я не при деле. И уверен, кстати, что отец отнюдь не воспоминания свои печатает. Только науку! Только наука интересует его!

Я подошел. Как раз несколько рычажков букв, торопливо нажатых, сцепились перед листом, и отец, запустив туда палец, пытался этот узел разорвать. Не смущаясь хрупкостью устройства — он и колосья свои так же хватал, видимо, сразу чувствуя их цену прикосновением подушечек пальцев... Но тут-то он не понимает ни черта — в гневе сломает. Я расцепил яростно сцепившиеся клинки букв, отодвинул машинку.

— Отец. Ты хотя бы сначала спросил, как пользоваться.

Вылупил дикий глаз. Не признает никакого чужого опыта! Резко рванул к себе машинку.

— Счас кончу!

Глянул я безнадежно на его текст... Наука! «Если в потомствах наблюдается большое разнообразие или между потомствами наблюдается невыравненность, то пересадки растений повторяются...» Безнадега! На лирические воспоминания, на чувства трудно его подловить. Не ловится! Помню, пытался я взять верную уж тему — как они с Елизаветой Александровной сблизились в Суйде и были вместе потом сорок лет... Глухо!

«Ну что, — неохотно заговорил. — Помню, как она впервые появилась у нас. Было это в шесть утра перед конторой — на нарядах, где рабочих и технику распределяли...» — «И что?» — «Ну... первое время она нападала на меня... что я их отделу селекции картофеля мало выделяю техники и людей. Ну а я отвечал, что сорта Наволоцкого и Титова находятся на государственных сортоиспытаниях. Поэтому главное внимание — им...» — «Всё? Ну — а потом?» — «Ну а потом... я постепенно понял, что она неплохой специалист». Всё. Так что на чувства раскручивать его — бесполезно. Крепок дуб! Жили они при этом нормально. Помню, показал мне однажды свою статью в журнале, всю сплошь, как грядка морковкой, утыканную восклицательными знаками. «Что это?» — удивился я. «Да это Лиза читала», — простодушно ответил он. Так что какие-то чувства допускались! Когда Елизавета Александровна погибла (в старости левый глаз ее не видел, и с этой стороны и налетела машина) — отец через некоторое время вдруг спросил у меня: «Как ты думаешь — мертвые еще слышат?» — «Не знаю. Может быть. А что?» — «Я тогда у остановки стоял около Лизы... но ничего не сказал».