Валерий Попов - Комар живет, пока поет [Повести]

Жена с отчаянием глянула на меня. Я кивнул. Она ушла на кухню — и раздалось мирное, успокоительное сипение крана.

И тут же брякнул звонок.

— Почему так долго не открываете?

— Извините! Вы видите — трудно пробраться! — Я показал на загромоздившую прихожую мебель.

— Вы что — переезжаете?

— Да нет... это все она.

Прости меня, господи! Но — единственная просьба: пусть судят меня те, кому так же тяжело!

Санитаров было двое: один хороший — вдумчивый интеллигент в очках, второй — нехороший, пьяный и небритый. Вдумчивый сразу же подошел к теще:

— Скажите: вы хотите ехать в больницу?

— В больницу? С какой стати? Вы что — ненормальный? — проговорила она надменно.

Вдумчивый резко повернулся и стал уходить.

— Извините... как же? — Я растерянно преградил ему путь.

— Без согласия больной мы не можем ее госпитализировать! — взволнованно произнес «хороший». — Теперь это делается лишь с их согласия!

Благородно...

К счастью, он стал накручивать диск — и, к счастью, там все время было занято.

Я кинулся к «нехорошему»:

— Помогите... А то мы все погибнем тут!

— Вы что ж... не понимаете? — Он добродушно улыбнулся черными зубами. — Надо ж немножко дать!

— Нету! Обокрали в электричке вчера!

— Обокрали? Идиот! — как всегда вовремя, встряла жена.

— Молчи... дура! — Отчаяние, которому раньше некогда было выплеснуться, выплеснулось сейчас. И пригодилось — не зря берег!

«Нехороший» смотрел на нас. Мгновение это, кажется, длилось целый век.

«Нехороший» подошел к «хорошему», надавил на телефонный рычаг.

— Ладно, Алексеич! Берем!.. Одевайте больную!

Надо уметь что-то делать хотя бы из отчаяния, если не из чего больше делать! — подумал я.

— Так... А где белье ее? Где платье? Что — нельзя было приготовить заранее?

Мы подло заметались по комнате. Господи, прости нас!

В черном костюме, белом платке на голове теща вдруг показалась такой же красавицей, какой была когда-то...

Мы смотрели в окно — как ее, статную, красивую, ведут к пикапу. Единственное спасение в такой жизни — вставить в глаз уменьшительное стекло... А об увеличительном пусть говорит тот, кто горя не видал!

Под хлещущим проливным дождем мы бежали в полной тьме от станции к даче, ввалились на террасу — и не успели закрыть дверь, как ворвалось какое-то существо, вобравшее в себя, кажется, все струи, — и оно еще радостно прыгало на нас! Пес весело бил лапами нам по плечам, оставляя глиняные отпечатки, страстно дышал, лез целоваться. Запахло псиной, повалил пар.

— Все, все! Успокойся! Мы здесь!

Придя наконец в горизонтальное положение, радостно затряс шкурой — и если бы мы не были насквозь мокрые, то полностью вымокли бы сейчас.

— Ну все! Прекрати! Спим!

Он послушно улегся на полу рядом...

Среди ночи он вдруг вскинул уши... Медленный скрип замка... и страшный грохот — задребезжали все стекла террасы, словно от близкого грома. Мы выскочили в прихожую. Пес пытался лаять, но от волнения звонкий его голос куда-то делся, и он лишь виновато чихал. В прихожей медленно поднимался с колен какой-то Голем — гигантский глиняный человек, в нем тускло отражались вспышки молний... Кого-то он дико напоминал.

— Боб?.. Откуда ты?

Голем наконец гордо распрямился.

— Голубую глину искал... Только на голубой глине камин буду класть! — проговорил Боб и снова рухнул.

Я проснулся на косо освещенной красным солнцем террасе, поглядел на сладко спящих жену и дочь. Они здесь, в тишине и покое! Может ли быть более отрадная картина?

Не хватает, опять же, одного только члена семьи: вчера страстно клялся в любви, визжал и катался вверх брюхом, требуя ласк, — но чуть рассвело — все же не удержался: встал вертикально, надавил лапами на дверь (зная его подлую натуру, я уже и не запирал ее на крючок), с тихим скрипом отворил — и, подняв трубой хвост с белой кисточкой, радостно умчался. Мол, если все так отлично, то почему бы и не погулять?

Я вышел на крыльцо. Капли, оставшиеся от вчерашнего ливня, свисали с веток, наливаясь желтым.

Ага! Явился не запылился! Сияя очами, высокими длинными прыжками из цветов, поднимающихся над лугом, белая, серебряная грива сдувается набок. Стоп! Выскочил из травы на тропинку и, увидев меня, изумленно застыл, как на картине, — анфас, но чуть боком... любит себя показать: тонкая, гордо поднятая морда, серебристо-белая на конце, огромные, черные, насмешливые очи, стройные ноги в белых «носочках» — и главное, ярко-рыжая богатая шуба, так очистившаяся здесь на воздухе, сверкающая, как медная проволока... Красавец, красавец!

— Ладно уж! Заходи!

Радостно тявкнув, прыжком подлетел к воротам, прогнувшись, как молодой, шнурком проделся под воротами — и замедленными прыжками, сияя шубой, чуть снесенной вбок, бегом полетел к крыльцу.

— Заходи уж! — открыл дверь. — Господи, мокрый-то!

Я вспахал пятерней его шерсть — резко запахло псиной, и поднялся целый рой каких-то полупрозрачных точек... и на кисти у меня вдруг вздулся белый волдырь.

Комары! Ты еще и авианосец комаров! Будто они сами летать не умеют: вон обсели весь потолок... Уйди! Отпихнул его — но он и это принял как ласку, стал прыгать, класть лапы на плечи, приблизя свой черный блестящий нос к моему рту, страстно вдыхал.

— Ну — что тебе? А! Не ел, честно, ничего! Ей-богу — не ел!

Повернувшись, случайно задел тихо брякнувшую его «уздечку» на гвозде, что вызвало новый всплеск эмоций: радостно визжа, подобострастно заглядывая снизу в глаза, забегал по половицам туда-сюда... Ну? Идем? Ну когда же? С отчаяньем гулко грохнулся на пол, словно мешок костей.

— Ну ладно уж! — снял с гвоздя поводок с ошейником.

Полное ликование, прыжки, вой!

— Ну все, успокойся!.. Сидеть! Дай хоть ошейник напялить!

Уселся, как воспитанный пес, дал натянуть ошейник. Удивительное творение! Кроме круглосуточного шлянья по местным красавицам, требует еще и обязательной чинной прогулки с хозяином, как преданный, благонравный пес. И в этом нельзя его винить — ведь есть же у него хозяин! И он об этом помнит! Хотя и не всегда!

— Красавец! Какой красавец! — неслось изо всех калиток, к сожалению не про меня.

Пес шел чинно, смиренно, стараясь ступать нога в ногу со мной, терпеливо за эти полчаса искупая все свои прошлые — и будущие — грехи.

Грехи, конечно, были — но то все были грехи любви.

Бывало, крался за тобой по дороге, в тени кустов, до самой станции, где машины, воры, бандиты и где породистому благородному псу делать нечего. Хитрость его, эти прятки почти на виду были так трогательны (может, специально так делал?), что не было никаких сил его разоблачить. Но вот уже пошла криминальная действительность: рынок, гортанные голоса, продавцы шапок, сделанных явно из собачек. Я резко поворачивался: