Валерий Попов - Комар живет, пока поет [Повести]

— Рожь, говорю, зацвела, — повернулся к нему я, отвлекаясь от мыслей.

— Рожь?! — Отец выкатил на меня свои жгучие очи. — Рожь?!

Со школьных времен я так его не пугался.

— Не рожь? — пробормотал я. — ...Пшеница?

— Тысячу раз тебе рассказывал! Не слушаешь, что ли, ни черта?! — Он вдруг шагнул в поле, ломая с хрустом стебли. — Иди сюда!

— Да ладно... зачем? Я все понял.

— Что ты понял?! — (лютует батя). — Иди сюда!

Я шагнул к нему. Он зорко отыскал самый крупный колос: ухватил, безжалостно отломал (ему, наверное, можно?), резко распотрошил и поднес к моему лицу.

— Смотри уж... раз ни черта не знаешь! Вот видишь — под пленкой, в закрытом чехле, — и пыльник желтый вон торчит, и рыльце, пушистое! Дошло теперь? Пшеница — типичнейший самоопылитель, а рожь, которой тут, слава богу, нет, — мрачно усмехнулся, — наоборот — типичнейший перекрестник. Перекрестное опыление. Поэтому когда рожь цветет, тучи пыльцы над полем висят. А тут что мы видим? Додул? — Отец уставился на меня.

По тропке шел какой-то мужичок и решил, видимо, похозяйничать:

— Эй! Вам делать, что ли, нечего? А ну выходите оттуда!

Батя, резко повернувшись к нему, кинул на него взгляд такой ярости («Что-о? Это ты мне предлагаешь с поля уйти?!»), что мужичок сразу что-то такое почувствовал, стушевался и, бормоча себе под нос, удалился.

Лютует батя!

Обратно мы возвращались молча, в мрачных размышлениях. Он, видно, думал с отчаянием, что жизнь, целиком отданная сельскохозяйственной науке, пропала даром, раз родной сын (о, ужас, ужас!) не отличает рожь от пшеницы.

А я думал, что без Нонны, очевидно, лютость станет нормой нашей жизни.

Мы молча прошли в калитку. Оча, важно раздувшись, стоял на тропинке и, видимо, не собирался нам ее уступать. Такие у них законы, очевидно. Видимо, на сестре потом никто не женится, если уступишь!

— Что встал?! — вдруг рявкнул батя. — В землю врастешь!

Своей жилистой крестьянской рукой он легко сдвинул Очу с дороги. Тот чуть не упал, замахал руками, как крыльями, — но не улетел. Вот так, дорогой мой Оча! Образ дряблого, безвольного интеллигента, увлеченного лишь своей наукой и ничего не замечающего, придется пересмотреть! Коренным образом! Просто некогда было бате показывать себя — а вот теперь любуйся!.. Я, кстати, тоже такой. Характер бойцовский, отцовский. Война? Война!

Я огляделся. Битте наконец вылез из «ямы», неторопливо (куда спешить рабочему человеку) вытирал ветошью руки.

— На... держи! — Левин протянул ему деньги. Но Битте не торопился подходить... Кто к кому должен подойти — это еще вопрос!

Вдруг между заказчиком и исполнителем вклинился Оча, навис своей могучей тушей над тем и другим.

— Теперь все мне будут платить! — величественно проговорил Оча, протягивая руку к Левину. — Дай сюда!

Я, совсем уже собравшись уйти, обернулся на крыльце.

Война?.. Война! Левин своими насмешливыми глазками-бусинками разглядывал Очу.

— Да пошел ты! — проговорил он и, обойдя Очу, дал деньги Битте в руки. Тот не спеша спрятал их в карманчик и, не обращая на Очу никакого внимания, пошел за ограду.

Война?.. Война!

Левин сел в тачку, завелся и поехал прямо на Очу. Тот стоял не двигаясь. Кто кого?

«Битва при Валерике. Слова М. Лермонтова. Музыка народная. Исполняет Валерий Попов».

И что? Никого уже не боюсь! Левин, потеснив все же Очу, уехал. Битте ушел. И Савва вряд ли вступится. Ну что ж... Раз я это затеял — мне и расхлебывать. Батя мой союзник! Я хотел было раньше уйти, но теперь, специально оставшись на крыльце, смотрел на Очу. Ну что?!

Оча торопливо тыкал пальчиком в свой телефончик... Подкрепление? Давай!

О господи!.. Секунду назад я был уверен, что ничего не боюсь (и так оно и было)... а теперь — боялся буквально всего! Кто все так запутывает — причем именно возле меня? Теперь всего боюсь. По переулку спускалась дочурка! Как всегда кстати! Тут малая кавказская война — а она явилась!

Я глядел на нее... Кукушонок! Как в гнезде у маленькой птички мог завестись такой крупный, неуклюжий птенец? На меня, что ли, похожа?

Она шла тихо улыбаясь, еще не видя меня, но заранее предвкушая, как мы удивимся и обрадуемся, увидев ее! Она же не предполагает, что тут война, — надеется порадоваться... О господи, что за жизнь?!

— Эй! — окликнула она с тропинки.

— Эй! — весело откликнулся я.

Только что собрался позлобничать — но снова надевай радостную улыбку! Так скоро кожа треснет!

Мы обнялись. Вошли на террасу. Батя ждал нас там (или случайно вышел?).

— Мила моя! — простонародно проговорил он, обнимая внучку.

Мы сели, глядели друг на друга.

— Мать-то в больнице! — сказал я.

— Да, я знаю! — энергично заговорила она. — Она с утра мне сегодня позвонила — я уже была у нее, лекарство привезла! Так что...

Молодец! А я сволочь! Все утро тут сочинял!

— Ну... так теперь я к ней поеду? — Я поднялся было с табурета, но вдруг почувствовал, что уже устал.

— Да я уже сделала там все более-менее... — задумалась она.

— Ну и как там? — спросил я.

— Отвратительно! — пробасила дочка. — В палате восемь человек, все харкают, блюют — в туалет не могут выйти! Я пошла к сестре, а та говорит: «А что вы хотите? Здесь больница, больные люди!» — Дочурка раздула ноздри. Характер бойцовский, отцовский — ...Надо ее оттуда забирать!

— Как — забирать? — вскричал я.

Сколько тут всяческих проблем — еще жена снова вернется...

Оча, увидел я, вышел на развилку и нетерпеливо глядел вдаль по шоссе... подкрепление? Ай да джигит — один не может справиться с мирным населением!

Надо срочно сматываться! Куда? Дорога, похоже, перекрыта. Только морем.

— А давайте на лодке покатаемся! — жизнерадостно предложил я.

Энтузиазма мой призыв не встретил. Дочь никогда не соглашается из упрямства, батя тоже глядел скучно — его в данный момент, кроме здоровья, необходимого для окончания его работы, не волновало ничто. Один я тут такой, безумный гребец... Но объяснять им сейчас мою тягу к гребле будет трудно... не стоит пока пугать. Лучше побуду идиотом — мне не привыкать! Взять весла в руки — и угребать! Вот только с Саввой у нас отношения отвратительные. Может, батя весла попросит?

— Счас, только переоденусь, — проговорил я беззаботно (беззаботность как раз дается трудней всего). — А ты сходи пока за веслами! — вскользь кинул я бате и направился в свою комнату.

— Сам возьми, — проскрипел батя. Упрям, даже когда понимает, в чем дело, а уж когда не понимает — тогда особенно!

Вязать узлы и бежать на вокзал? Слишком волнительно! Покатаемся, поглядим со стороны... Неужто ничего не понятно? Я в отчаянии глядел на батю. Смотрит он когда-нибудь на людей? Понимает, что здесь закрутилось? Знает хотя бы, кто тут живет? Навряд ли.