Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

«Надоели эти рвачи, настоящего хочется!» — поделился со мной Поцелуев, и я проникся.

Программа была для Луши, для ее руководства. А тут и я! Веяло ли от Луши чем-то недозволенным? Немножко! Скорее, она поражала своей цепкостью, смекалистым взглядом, точным грубоватым словом, это Поцелуев любил.

И как расцвела! Как роза в бокале с водкой! Просто не узнавал! Медленный взгляд: все восставало, но восставало не в знак протеста, а наоборот — в знак согласия!

— Теперь о деле! — сказала Луша (это мы с нею уже на корабле).

Сценарий, который мне предстояло наполнить высококлассным текстом (и подтекстом), был прост: обыкновенная горничная, чистая светлая натура, первый раз идет в международный рейс. Помощник капитана, негодяй, выдвиженец органов и партийных кругов (на подчеркивании этого Луша настаивала), умело растлевает ее.

Она начинает пить, и ее, беременную, списывают с корабля. Партсобрание, на котором приняли зверское решение, вел, естественно, сам негодяй.

Далее: шикарный салон элегантного морского лайнера, знаменитая русская миллионерша-бизнесменша, бывшая бедная горничная, в окружении миллионеров, известных артистов, знаменитых писателей (и для меня ролька!). Негодяй, ставший за это время капитаном, не способный прожить и ночь без бутылки виски, видит ее. Посылает букет стоимостью... ну, понятно. Видит свой букет в воде — в смысле за бортом. И застреливается. Примерно все.

— Да-а-а... замечательно! — поборов волнение, вымолвил я.

Боролся ли я в эти минуты с волнением или с чем-то другим — уточнять не будем. Но боролся. Оказывается, и жизнь Луши, олицетворяющей успех, не такая уж гладкая, и у нее наболело!

Надо это дело озвучить? Ну что ж — озвучим! Такую красоту (я огляделся вокруг) — и не озвучить?! Я что — дурак?

Вечер между тем «расцветал». Такой роскоши туалетов, сверкания драгоценностей на суше я не видал. Видимо, тут собрались самые толковые, которые не просто сидят, но при этом еще и плывут, движутся к цели!

Мы скромно беседовали с Лушей за столиком в центре зала; прожектор, обшаривая полутьму, почему-то то и дело застревал на нас. Что-то назревало, Луша начала дышать глубже и... выше. Я вспомнил вдруг, в каком кино я ее видел. После этого фильма один маститый, седой, оказавшийся очень вертким кинокритик, которому раньше никого ниже Феллини даже боялись показывать, неожиданно начал бешено расхваливать фильм с Лушей, а саму Лушу даже цветисто назвал «владычицей наших снов». В фильме она была не очень хорошей (в моральном смысле) певицей примерно в таком же шикарном «кабаке», как этот, и почему-то выдала одного главаря мафии, «хорошего», но не очень богатого, другому — богатому, но не очень хорошему. Думаю, примерно тем же она занималась и в действительности, не во сне, а наяву.

Прожектор окончательно остановился на нас. Я, зажмурившись, закрылся ладошкой. Луша выпрямила свой стан, гордо и оскорбленно. Извинившись, я пошел в туалет.

У входа стояли шкафы-охранники с переговорными миниатюрными «уоки-токи» в огромных лапах и передавали за столики своим шефам-сейфам: «Внимание, внимание... пришла Клавка. Встречайте Клавку!»

Когда я вернулся, возле нашего столика нагло стоял красавец-усач в алой палаческой рубахе, почему-то с длинным кнутом, вьющимся по проходу.

— Пошла! — резко мотнув головой, скомандовал он.

Я уже было уселся, но снова встал, чтобы разобраться с кнутобойцем, тут и Луша плавно поднялась.

— «Ямщик! Не гони лошадей!» — томно объявила она в бокал. Неожиданно грохнули аплодисменты. Я понял, что здесь что-то не то, и сел обратно. Луша, мягко покачивая пышными бедрами, пошла в сторону сцепы в своем длинном и абсолютно прозрачном платье. Заиграла музыка.

В руке у Луши оказался микрофон, и она нежно запела. Вдруг музыка резко оборвалась, повисла тишина; внезапно «ямщик», щелкнув кнутом, отсек рукав Лушиного платья, обнажив дивную руку. И снова песня, и снова — напряженная пауза... Все сладострастно затаили дыхание — второй бешеный удар, и второй рукав (видимо, специально чуть прикрепленный) стек с божественной Лушиной руки. Я осмотрелся: стиснутые зубы, помутневшие глаза... Крепко, крепко! Луша, грустно напевая, плыла к сцене. Третий снайперский удар расстегнул застежку сзади, на платье, и она, задумчиво перешагнув через него, оказалась в золотом бикини и таких же туфельках. Формы ее, выскочив из плена, задышали свободно. Ямщик явно пьянел, хотя ничего и не пил. Удар, которым он срезал золотой лифчик, мог быть и не таким зверским — Луша даже оступилась и потеряла туфельку. Последовал хохот и аплодисменты. Она нащупала ногой туфельку и затанцевала, подняв руки. На сцене, залитой светом, Луша, прикрывая микрофоном пышную грудь, допела песню, раскрыла объятия — и последняя сверкающая полоска затрепыхалась на кончике кнута, как вымпел. Луша, стыдливо сжавшись, под бешеные аплодисменты ускользнула со сцены. Вот как, оказывается, гуляют теперь!

Через мгновение Луша вернулась в зал, с гордым и независимым видом, даже в очках. Она зябко куталась в шубу (подарок?). Было ли на ней что-нибудь под шубой, я тогда еще не знал.

— Пойдемте отсюда! — брезгливо дернув плечиками, промолвила она. Отжав спрятанную за тропическими листьями дверь, прижимаемую холодным ветром снаружи, мы вышли на широкую пустую корму, в холод и тьму, сели на скамейку у стены, вглядываясь вдаль.

Было темно — только на краю моря горела, словно бы накрытая темным платком, настольная лампа — в черные тучи садилось солнце.

— Как это омерзительно! — Луша вдруг порывисто прижалась ко мне. Судя по ее распахнутому душевному настрою, вслед за ямщиком должен был следовать наездник.

— Замерзнешь! — Я запахнул на ней шубу. Я понимал, что мое поведение похоже на забастовку... ее обмякшая нижняя губа выражала недоумение: какого рожна? Пускаться в длинные рассуждения было глупо, и я лишь молча достал и показал ей фотографию такой же капризули, как и она (и примерно в таком же наряде). Эту волшебную фотографию, с надписью на обороте «От назойливо-очаровательной Э.», я давно повсюду ношу с собой, как икону, дабы снова не вляпаться в такую же жуткую историю, как с Э.

Луша обиженно отодвинулась на край скамейки. «Лампа» на горизонте позеленела, стала какой-то чудовищной.

— Сейчас мы можем увидеть зеленый луч, приносящий счастье! — включая лирику, вымолвила она.

Чувство уныния охватило меня. От зеленых этих лучей тошнило с детства... Вряд ли мы сработаемся, черт возьми, и с ней. Но, слава богу, лампа превратилась в гриб, и он с каждой минутой делался все зловещее... во всяком случае, подыгрывать ей он не собирался. О лирике мы не договаривались: капитан застрелился — это да. Хотя и капитана, честно говоря, жалко — наверняка, эта нежная горничная-миллионерша сама и завалила его! Ну ладно! По рюмочке — и спать. Завтра тяжелый день — разбирать невероятные завалы в ее сознании, что, похоже, не легче работы вальщика в Коми АССР.