Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

Фужер — теперь фужер стоял на горизонте — полиловел.

— Мы должны — вы слышите — должны сделать этот фильм! — Луша порывисто прильнула ко мне. — Именем Анатолия!

Я оцепенел... «Анатолия»? Это Тохи, что ли? Уж это имя я шептал во снах значительно реже, чем другие!

Правда, Тоха в лирические минуты, которые у него совпадали с алкоголическими, говорил мне (не знаю, как другим): «Мы же шестидесятники — вместе начинали!» Помню, когда на самой заре свободы наше городское начальство разрешило самую первую выставку мазил-формалистов в Мраморном, оно одновременно и мудро приняло меры предосторожности: тех негодяев, что шли через площадь к подъезду — а их, надо отметить, были единицы, — встречала шеренга румяных курсантов — в клешах, лишь чуть-чуть выпивших — по сто граммов, не больше. От их плюх апологеты абстракционизма скользили по гололеду — стоял здоровый матерок и хохоток.

— Вы хотя бы выставку посмотрели! — кричал, прикладывая к ушибам снег, первый в городе апологет формализма Фима Ципельсон.

Курсанты в ответ лишь ржали. После дежурства им полагался отгул — многие собирались в тот же Мраморный, но «ближе к телу» — тогда здесь клубились знаменитые танцы, и даже школьники знали, что девушки на этих танцах оставляют свои трусики в рукаве пальто. Так куда идти? Куда велит им этот чудак?

Так что Тоха не врал, что начинал с самого порога, не уточняя, правда, на какой стороне он стоял.

— А помнишь ту выставку? Да-а-а... — проникновенно говорил он, наполняя стакан.

Однажды он не без гордости сказал мне, что в шеренгу ту допускался отнюдь не каждый — там стояли отличники боевой и политической подготовки, желательно еще и разрядники в каком-нибудь подходящем виде спорта: боксе или борьбе. Тоха был и тот и другой — природа щедро его наградила ухватистой силой. И его участие в тех исторических событиях отрицать глупо. Я и не отрицал. Встречаются ведь ветераны-противники: и горестно и сладко вспоминают «минувшие дни и битвы, где вместе рубились они?» Любимое стихотворение Тохи — и, кстати, мое, хотя рубились мы за разное.

Несмотря на пристрастие к алкоголю, Тоха свою силу не растерял и на какой-то Олимпиаде (меня от этой показухи всегда тошнило) занял в боксе (или борьбе) почетное место. За эту скромную (но важную для нашей страны) победу на Тоху обрушился такой водопад привилегий, наград, поездок, должностей, что вряд ли и нормальный человек выдержал бы такое, не говоря о нем. Даже хватка армии оказалась бессильна: сначала ему еще присваивали какие-то звания (нашли чем удерживать!), потом перестали — и Тоха понесся! Его вершина — членство в ЦК ВЛКСМ, затем — долгое пребывание в Африке на должности советника по спорту... Но это было уже падение по сравнению с ЦК. Что-то в этой стране (или до нее) Тоха натворил, стал ходить в рейсы, поскольку в душе моряк, потом вынырнул на небольшой, увы, глубине — начальником физической подготовки суперпоказательного пионерлагеря «Артем» — по мне, так это было очень неплохо, но Тоха, с которым я встретился и подружился в поселковой распивочной, рвал и метал.

— Эти суки за все мне ответят! Покрывать их больше не хочу!

Посетители пивной слушали равнодушно — и без Тохиных откровений все знали, что творится за оградой, украшенной чугунными пионерскими галстуками. Рядом с ним притулилась Луша, которая, как декабристка, приехала за любимым в эту райскую глушь обыкновенной пионервожатой. В эти минуты она лишь скромно молчала, подпирая Тоху.

Но устои качались все больше, и почти открыто стали говорить — а потом и писать! — о маленьком лагерном домике в долине, предназначенном для приема делегаций. Сведения, поступавшие от Тохи, были не просто грязные (эка удивил!) — но и необычные, невероятные!

— Чего они ко мне вяжутся? Я спортсмен! — вопил Тоха, но сочувствия в распивочной не вызывал, скорее, наоборот — нездоровую зависть.

В конце концов Тоха пошел ва-банк, но как-то странно: в самую светлую ночь июня он был задержан с аквалангом в нейтральных водах. В резиновых изделиях, в рюкзаке за спиной, были запасы шоколада, воды, а также план и личный список погранзаставы — чего пограничники, его же кореша, простить не могли.

Но тут в аккурат (нет ничего удивительнее, чем история нашей страны!) устои окончательно рухнули, и Тоха внезапно предстал героем, давним борцом с тоталитарным режимом изнутри... его имя произносилось с придыханием... Луша цвела... И тогда-то он уже прочно наградил меня своей дружбой («вместе начинали!»)

С затейливого своего подвига Тоха успел пожать немало плодов: новыми его друзьями, победителями в этой борьбе, он был сделан кандидатом технических наук (зачем-то) и назначен директором крупнейшего планетария, но проворовался... Провороваться в планетарии — это надо было уметь! Казалось бы, ну что там можно украсть? Ан нет! Сначала начали пропадать с небосклона малоизвестные и мало кому нужные планеты — Уран, Плутон... Сперва на это смотрели сквозь пальцы: все-таки герой... но он, обнаглев окончательно, пропил Луну — символ девичьих грез! Он опять вывернулся, уехал куда-то на Север (Север всегда у нас почему-то считался местом раскаяния и искупления). Я не сказал бы, что он особенно там раскаялся: завел какой-то кооператив по разведению чертей. Потом, скрываясь от них, снова вынырнул в нашем городе и почему-то приник ко мне. Может, ему казалось, что дружба со мной послужит окончательным доказательством его невиновности? Во всяком случае, мне он достался в тяжелом состоянии: как бы рабом мерзости и обмана и одновременно при этом — как бы взметнувшимся ввысь, к звездам (следствие планетария). Если раньше он только пил, то теперь, вдобавок к этому, начал собирать художественные ценности. Я горячо советовал ему выбрать что-нибудь одно — не так будет тяжело, особенно окружающими, — но он упорно настаивал именно на таком проявлении его души. Кто его приучил еще и к художественным ценностям? Боюсь, что я.

— Я запутался, запутался! — в полном упоении (это его устраивало) повторял Тоха.

— Так распутайся! — советовал я. — Моральные изменения в отличие от физических не требуют никакого времени — за секунду могут произойти!

Краткость и простота рекомендаций, видно, оскорбили его — с тех пор наши отношения стали напрягаться. Чувствовалось, что разгул его души требует значительно большего, и я как мог — после этого разговора чувствуя себя виновным — старался его утешить.

— Рубашечки тут у тебя! — заглядывая в шкаф, злобно цедил он.

— Дать? — Я рванулся к шкафу. — Или тебе больше нравится быть несчастным? Как?

Он не дал ответа, но рубашку взял. Потом, в прихожей, уже надев дубленку, сказал, что вот именно такой коврик висел у него над колыбелькой, — пришлось отдать.