Валерий Попов - Тетрада Фалло

— Мать честная! Семимесячного рожаешь! И воды уже отошли. Ну все, теперь только к тетке твоей — хочешь не хочешь. И надо же — первого января, когда бухие все! Везучая ты! — Приговаривая, Капа одевала меня.

Перебравшись через сугроб, мы поймали такси. Так же я ехала от вокзала к тете Мусе на такси с отцом. Но тогда было лето, я смотрела и радовалась: сколько людей! Сейчас разукрашенный, но абсолютно пустой Невский напоминал нарядного мертвеца.

Мы свернули на Литейный, на Чайковскую. Меньше всего я хотела бы видеть сейчас строгую тетю Мусю, которая сразу же позвонит папе... и опять я в тисках!

Мы вылезли у Мусиного роддома... Сейчас она начнет давить!

Впрочем, давить стала еще дежурная, властная женщина:

— Та-ак! Девчонка совсем! С мамочкой! Мол, откуда у такой маленькой муж? Тут она угадала.

— Где же ты раньше была? — продолжала она воспитывать.

— Давай оформляй! — Капа протянула мой паспорт и медицинскую карту.

— Семь месяцев!.. Да еще и не наша! — Дежурная кинула паспорт.

Пришлось мне брать себя в руки.

— Здравствуйте! — вежливо произнесла я. — Я племянница Марии Петровны Кошелевой. Позвоните, пожалуйста, ей.

— Так раздевайся же скорей! — вскричала дежурная.

Она сунула мне целлофановый пакет. Я натянула длинную полотняную рубаху, с трудом обула на ноги белые бахилы, но не могла завязать на них лямки. Дежурная завязала их, уложила меня на каталку, стала звонить. Но никто, видимо, не брал трубку.

«Все-таки хоть в конце, а удалось мне воспользоваться блатом!» — взбадривала себя я.

Вместо одеяла меня «по блату» накрыли рваной простыней, и две мрачные санитарки повезли куда-то. Поставили в каком-то узком помещении со стеклянными стенами, состоящими как бы из сплошных форточек, и надолго бросили. Вот так блат! Время от времени, когда накатывала боль, я стонала, чтобы напомнить о себе. Появилась какая-то совсем молодая девушка (практикантка?) и, глянув на меня, прошла мимо!

— Я... тут, — напомнила я с улыбкой, но улыбка вышла жалкая и кривая.

Она мельком на меня глянула.

— Вам рано еще!

И действительно, словно по ее приказу, схватки утихли. Однако лежать тут было не очень — я дрожала от холода и, как ни странно, очень хотелось есть. Но никто не появлялся. Повезло мне — оказаться тут первого января. Что-то несчастья преследуют меня... или я сама их преследую?

Паузы становились все короче, а схватки все больней. Меня вкатили в комнату с высокими окнами, подошла еще молодая практикантка.

— Да упирайся! Упирайся ногами! — кричала она. — Тужься!

Но ноги мои в полотняных бахилах соскальзывали с барьерчика, все мои силы уходили на то, чтобы упереться, а о том, чтобы еще и тужиться, речи не шло.

Деловито и рассерженно вошла пожилая дежурная, но от ее появления я почувствовала себя как-то спокойней.

— Давай! — скомандовала она то ли мне, то ли практикантке.

Вместе с ней они ритмично давили мне на живот. Я тужилась изо всех сил, оскалив зубы. Но дело не двигалось. Это я поняла еще по тому, что дежурная отпустила мой живот, утерла запястьем свой лоб.

Паника снова охватила меня. «Вот так вот я и умираю!» Я оглядела комнату, пустые столы. Конечно, только меня угораздило первого января... умирать! Я дрожала.

— Чего задумала-то! — сурово проговорила дежурная. — Первый раз — и на сухую рожать, воды упустила!

Снова на меня повеяло тихой надеждой: все понимает она!

Практикантка запеленала мне руку, померила давление.

— Давление критическое... надо стимулировать, — дрожащим голосом проговорила она.

— Сейчас мы дадим ей касторочки! — бодро проговорила дежурная. — Любишь касторку-то?

Я кивнула.

— О, гляди! Улыбается! — сказала она.

Но и с касторкой дело не пошло. Время от времени я выныривала из забытья, видела их измученные, потные лица, отчаянные взгляды, которыми обменивались они.

Вынырнув в очередной раз, я увидела над собой тетю Мусю, а за ее плечом — лицо отца. Морщась, он плакал. Снова все затянуло туманом.

— В операционную, — долетел до меня голос Муси. — Борису Айзековичу звони!

— ...Сердцебиение плода не прослушивается!

— Наркоз!

Очнулась я в уютной белой палате. На подоконнике сверкал снег, каждая снежинка переливалась зеленым-синим-красным. Давно я не ощущала такого блаженства. Главное — чувствовала я — в этом есть что-то необычное. И тут меня осенило: раньше я не могла бы видеть подоконник! Из-за живота! Его не было. Я повела ладонью: плоское место! Шершавые бинты, между пальцами попадались какие-то резиновые трубки.

«А где же...» — ударила мысль.

В коридоре вдруг раздалось какое-то веселое дребезжание. Вот сейчас все и... Я села в кровати. Двигаться было непривычно легко, хотя под бинтами все дико болело. Я сидела, придерживаясь за стенку, потом, собравшись с силами, толкнула дверь, она со скрипом открылась. По коридору, косо освещенному солнцем, ехал целый поезд из сцепленных тележек, в каждой было несколько крохотных, белых, пищащих свертков. Я замерла. Вслед за дюжей нянечкой-«паровозом» продребезжала первая тележка... вторая... третья... четвертая! Дребезжание стало удаляться... Все! Я упала на подушку.

Я молча вошла в кабинет.

Муся в мою сторону не смотрела. Глядя в окно, она взяла со своего стола листочек и протянула мне. И я увидела страшные, невероятные буквы: «СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ. Причина — декомпенсация сердца. Пол — ж.»

Я подняла глаза:

— Это была девочка?

— Да.

У нее, такой маленькой, была уже декомпенсация!

Вот мы и не увиделись. И не увидимся.

— А... где она сейчас? — произнесла я.

— Таких мы... не выдаем! — с некоторым усилием произнесла Муся.

Да и не смогла бы я жить дальше, увидев ее.

— В следующий раз отнесешься серьезнее, — чуть смягчась, проговорила тетя. И открыла какую-то папку.

Все? Уходить?

— А... папа уехал? — пролепетала я.

— С чего ты взяла? Не было тут твоего папы! Размечталась! — раздраженно проговорила она и, помолчав, хмуро добавила: — А в Троицк ты поезжай. В «монастырь» свой, замаливать грехи!

— Спасибо, — почему-то поблагодарила я.

И я поехала в Троицк... Без нее!.. А ведь она живая была. Активная! Мы даже играли с ней. Я прикасалась к животу — и она веселым толчком отвечала!

В Троицке я шла с вокзала пешком. Спешить мне было уже некуда. Ноги завели меня на кладбище под монастырем. О! Вон детская могилка. Я подошла. На белой плите была надпись: «Милая моя! Ты не увидела ни одного из чудес, созданных Богом и человеком».

Я упала.

Марина

— Хорошо выглядишь! — проговорила Изергина.

А что мне оставалось еще, кроме как «хорошо выглядеть»?

Чуток поработав в «монастыре» и заручась справкой с места работы, я снова уехала в Ленинград (жила на этот раз в общежитии), сдала первую в своей жизни сессию на одни пятерки (ну просто какая-то звезда дефектологии!) и вернулась назад.