Валерий Попов - Разбойница

— Алёна! Что с тобой? Ты так побледнела! — испуганно произносит мама, оглядывая совершенно пустую улицу. Она прекрасно понимает жуткую суть моего волнения, а детали... детали могут быть любыми — хотя бы вот это сломанное машиной дерево!

Да, круто вы меня замесили, Галия Ильгисовна! Спасибо вам!

И потом, уже лет в пятнадцать, я вдруг сказала себе: всё! Ты пойдешь туда! Естественно, я понимала, что тот рекордсмен-мотоциклист уже там не стоит... да и не надо там ему стоять!.. Пора! Конспирация была создана вполне достаточная: восемь классов без единой тройки. Сколько вранья я накрутила вокруг этого похода. И отчаяние мамы возрастало ещё и оттого, что враньём это было лишь по сути, а не по форме — по обстоятельствам действия всё было абсолютно безупречно. Сколько ж страсти кипит, если для создания лишь декораций, дымовой завесы стольких сил не жалко! — вот что с отчаянием понимала моя мама, и понимала, что от судьбы не уйдешь. Она была в отчаянии и от того, что по фактам абсолютно не в чём было меня уличать: я действительно шла помогать двум отстающим — сперва одному, потом... а, что дорога пролегала мимо, я не виновата... и не я же сделала их отстающими! Какая страшная страсть скрывается за столь тщательным, мощным алиби!

И моё сердце колотилось так же безумно, как, наверное, и мамино. И вот я прошла через то место — естественно, там никого не было, — тем более был ноябрь!

Вот вам моё детство. Поразительно и то, что в моём классе училась ещё одна точно такая же сексуальная отличница, Алка Горлицына, как говорили, из старинной дворянской семьи. В её ответах у доски было ещё больше страсти, чем в моих, и все, прежде всего учителя, прекрасно понимали, что в том, сколько Алла заучивает наизусть, проявляется совершенно другая страсть, отнюдь не к учёбе, но которую Алла пока что могла реализовать только так. Учителя просто боялись её вызывать. Против всех фамилий стояла уже колонка троек, двоек, четвёрок, а её клеточка все пустовала. И наконец, когда нельзя уж было оттягивать больше, её вызывали — и она красивыми прыжками неслась к доске. Это был смерч, обвал быстрой отточенной речи, безумных переливов голоса от хриплого к звонкому, сияния огромных карих глаз! Все чувствовали всё, хотя и не называли. В классе была полная тишина, испуг. Самые закоренелые тупые хулиганы умолкали, чуя что-то гораздо более мощное, чем их хулиганство. Учителя боялись её перебить — это было всё равно что броситься под поезд. Лишь самые смелые из них отваживались робко приподнять руку: мол, все, спасибо, достаточно, отлично, — но она не обращала внимания на эти жесты, продолжала, сияя, говорить, потрясая, пугая памятью, блеском, красотой, неудержимостью — и явно пугая всех неотвратимостью какой-то трагедии. Однако страсть её была такой сильной, что она сумела спрятать её очень глубоко и остаться отличницей навсегда: она с медалью окончила школу, потом университет и вскоре была уже научным сотрудником исторического архива, участвуя мысленно в оргиях давних лет...

У меня срыв произошел где-то в девятом классе. Наш 9-й «б» был на самом верху школы и — страсть находит ходы — прямо напротив больших, изогнутых «модерных» окон нашей квартиры, — и я часто во время урока во вторую смену наблюдала, как папа подходит к маме, обнимает её и начинает что-то говорить, вроде как прося прощения за что-то вчерашнее, мама возмущенно, но все слабей и слабей вырывается — не так-то легко вырваться из медвежьих лап пьяного отца. Мама даже показывает на окна школы, но все слабее и неуверенней. Их движения все медленней, намагниченней, снова взгляд мамы в окно, но уже абсолютно улетевший, невидящий, отрешённый... и вот они плавно опускаются за линию подоконника...

— Турандаевская? Что с тобой? На галок засмотрелась? — этот голос возвращает меня очень издалека...

Когда окно стало «табу», мой безумный организм тут же выдумал другое. Однажды, «улетев», я не успела написать контрольную по математике, хотя знала все... Я вынырнула из неги от скрипучего голоса математика, поглядела на часики... осталось восемь минут, можно ещё успеть... Но не надо! — пропел какой-то сладкий безумный голос. Я сидела, внутренне сжавшись, что-то находило, невероятно острое, поднималось неудержимо снизу... в последний момент я стискивала гладкие ноги, слегка сгибалась вперёд, сжимала зубы — и сладкая судорога потрясала меня насквозь от волос до кончиков ног. Потом минуту я приходила в себя, потом блаженным, но осторожным взглядом обводила класс... Медленно выплывали звуки. Я шла с чистым листом, сдавала. Никогда раньше каждый шаг не таил в себе такую сладость! И так стало происходить на каждой контрольной — к концу обязательно поднимались сладкие судороги, но для этого требовался абсолютно чистый, не запятнанный никаким ответом тетрадный лист, который и получал соответствующую награду... чувство отчаяния, почти гибели было почему-то необходимо, без него не получалось...

А сейчас машина одним махом пролетела мимо Зверинской, даже и не заметив клубка страстей, что витали тут, — будто их и не было никогда.

— Ну, ты прямо Шехерезада! — проговорил Александр, передёргивая скорости. ...На самом деле, оказывается, я рассказывала Александру о жизни в Гамбурге... — с удивлением услышала свой голос.

Мы вылетели на Приморское шоссе... Именно так я ездила на работу в Песочное, в секретное КБ, туда я попала по распределению после химико-технологического техникума, куда меня втиснула отчаявшаяся мама, поняв, что на большее я не потяну... Ей казалось, что уж химическая технология — дальше некуда от порока... Оказалось — отовсюду близко!

Вот так я и ехала на автобусе-экспрессе — по Кировскому, через Каменный остров и по Приморскому шоссе, мимо буддийского храма, вдоль воды. И вот опять — словно бы экскурсия по местам трудовой и боевой славы!

...Это было огромное пространство между станцией и заливом, и тут была какая-то географическая загадка, «бермудский треугольник»; для посторонних этого не существовало — они прямо и просто выходили от платформы к пляжу... а что тут может быть ещё? А мы быстро шли по мусорной тропинке в чахлый лесок, и — бетонный забор на много километров. За ним вроде бы можно было жить лишь тяжело, напряжённо...

Но... Всех самых лучших поэтов, самые умные книги, самые вольные и интересные мысли узнала я именно здесь, в этом мрачном заведении, делающем торпеды средством уничтожения. А на самом деле сколько веселья, хохм, розыгрышей, конкурсов, книжных ярмарок было здесь! То были годы наибольшего расцвета вольности за счёт нашего мрачного, тоталитарного государства, но мы не хотели думать об этом, нам казалось, что мы великолепны сами по себе! И я в свои детские девятнадцать лет тоже вполне разделяла общий восторг. А так как я знала из школы всё, в том числе и по искусству — а лучше, чем в нашей школе тех лет, нигде не учили, — я сразу же вошла в круг элиты. Самые лучшие умы нашего отдела, зайдя в мою камеру, не гнушались обронить строчку из гения — продолжение я должна знать, они были уверены во мне. «Быть знаменитым некрасиво», — усмехался один, получив от меня отрицательные результаты испытаний. «На шестнадцатой рюмке ни в одном глазу!» — говорил другой, уже почти профессор, выпивая у меня казённого спирта, который я выдавала лишь избранным, — и мне было лестно, что я знаю нужные строчки, и эти великие не сомневаются в этом.