Валерий Попов - Разбойница

— Вот так, мой друг! — говорила я Шиве.

В этой славной компании я провела, как уже сказала, двадцать отрезков времени, отмеряемые, как я уж созналась, сценами бурного слияния с унитазом.

Потом я, кажется, слегка задремала. Очнувшись, я постепенно поняла, что мои отношения с «любимым другом» приняли характер более-менее платонический, — и качать, кажется, перестало. Тишина. Стоим? Я застыла, боясь поверить своему робкому счастью. Потом дверь распахнулась, надо мной парил мой принц.

— Ты с этим... другом своим... расставаться когда-нибудь собираешься? Давно стоим! Давай... Жду у трапа!

Расставание оказалось снова бурным и не таким уж платоническим. Потом, простившись и с душем, я выползла, покидала все в сумку и вышла на палубу.

Та-ак! Вот они, суровые дали России! На хрена, я спрашивается, покинула ту землю, где всё кипит, ради этой, абсолютно пустынной?

Саша, хмуро стоя у автомобиля, испытывал, похоже, те же чувства, пытаясь сориентироваться: а где ж тут жизнь?

— Попрощайся с дяденькой! — буркнул он.

Я послала поцелуй Виктору-капитану, поставленному мною на ноги, — он помахал.

— Ну, тебе куда? — пробурчал Саша.

— Чувствую большую неудовлетворенность. Моральную.

Саша, хрюкнув, полез в бумажник и протянул обтрёпанную зелёную «стошку». Я не брала, и он, снова хрюкнув, упрятал её.

— Мне кажется, я вам что-то должна.

— ...Тогда садись!

Мы проехали мимо будки с часовым — он был в тулупе, с винтовкой, в малахае, словно стоял где-то в Заполярье, а не в одном из красивейших городов мира. Саша мелькнул каким-то удостоверением, и мы проехали.

— Мне бы надо заехать в Песочное.

— Да-а? — Саша потряс головой. — Счастлив твой Бог. По пути! Мне в Репино.

— Это твой Бог счастлив, — подумала я.

В голове стоял ещё какой-то гул, всё казалось нереальным. Мы выехали на грустный обшарпанный Большой проспект.

— Ничего. Ты молодец! Все блевали, — радостно сообщил он мне.

И я решила это считать первым признанием в любви.

Похоже, ему просто нужен был зритель, а лучше — зрительница, дабы восхищались, как он ведёт. Вёл он действительно классно.

Мы пролетели через Тучков мост, и вот уже мелькал снова Большой — но уже другой Большой — Петроградской стороны.

Вот сейчас, сейчас... мелькнёт родная Зверинская... Говорить ему или не говорить? А ведь здесь всё и начиналось. Сюда, на самый верхний этаж доходного дома, принесли меня из родильного отделения... А вот школа!

В ранних классах я не очень себя помню — помню лишь какие-то бешеные приливы энергии, которые реализовала, естественно, в пионерской работе: успела самым краем задеть и это, но уже обсуждалась, помню, сама идеи пионерии: не переходить ли в скауты? Помню, что я почему-то отчаянно была против и страстно выступала на всех диспутах.

Из первых физических ощущений помню одно: правый конец Зверинской, как выйдешь из парадной, казался мне горьким — там была школа, поликлиника, шум и грохот; левый конец моей улицы казался сладким, и чем ближе к концу улицы, тем острее и нестерпимее становилось волнение. Там был парк имени Ленина, где в летние ночи зажимались парочки, там был совсем дикий участок — за кинотеатром «Великан» — пустырь перед речкой Кронверкой, а за ней Красный Кирпичный Кронверк, вход куда был закрыт — и к скату речки перед безлюдной красной крепостью ходили лишь те, кому уж очень этого хотелось, — нормальные люди спешили пройти мимо с ужасом и замиранием: некогда! — и нельзя! Я тоже проходила мимо — разве что чуть даже быстрей, чем другие, — лишь это и выдавало затаённую страсть!

Кроме того, там находился зверинец (от него и название улицы), или зоопарк, — туда я часто ходила в детстве, но и в юности осталась какая-то страстная тяга туда. Помню, как однажды нестерпимо душной августовской ночью я оказалась у себя дома в постели — родители на даче — в постели с импотентом — а в зоопарке страстно, страшно ревели слоны, тигры, ещё какие-то звери, помирая от желания. А все мои попытки что-то соорудить из дряблого Тела рядом оставались тщетными. И снова рёвы, завывания — думаю, что половина жителей нашего дома, если не имели партнёров, занимались онанизмом: это была одна такая ночь! В конце концов, извинившись, я закрылась в ванной и завывала вместе с тиграми и слонами. Вышла слегка успокоенной. Мой будущий муж, почему-то не считающий происходящее чем-то трагическим, рассматривал альбомы.

Но это было значительно позже: двадцать два года я только предчувствовала эту кошмарную ночь. Видимо, она и была, как это любит устраивать Всевышний, наказанием за все мои уродства.

Мама, естественно, сразу почуяла мои страсти, естественно, сразу охнула и стала повсюду ходить со мной — особенно в ту, сладкую, сторону — к зоопарку, за зоопарк, где начинался Петропавловский пляж и где все были голые, насколько это можно было тогда. Дальше, у Петропавловских равелинов, расхаживали красавицы и красавцы и уже чуть ли не появлялись нудисты. Мама пускала меня — и то с собой — только в ближнюю часть, где Кронверка ещё не соединилась с Невой и где был зелёный клин между водой и уступом Петропавловки. Тут собирались в основном люди простые, рабочие, богобоязненные. Раскладывали на газетах яйца, водку, играли в карты — тела были, действительно, в основном тучные или мосластые, мало соблазнительные. Но и простые люди у нас не так просты! Помню, мне было лет десять, и был какой-то шумный праздник — думаю, что день Военно-морского флота: кажется, помню корабли с пёстрыми флагами на Неве. Рядом гуляла буйная заводская компания — оттуда приходили всё более отёчные пьяные мужики и приглашали маму в свою компанию. Мама, несмотря на стариковские наряды, была удивительно грациозная татарочка, чёрная и раскосая: когда она снимала верхнюю одежду, магнетизма её было уже никак не скрыть. Он-то и отвлекал пьяных мужиков, не давая им спокойно и культурно отдыхать. Наконец самый главный и толстый из них, отчаявшись добиться её внимания обычным путем, решил совершить подвиг, как у нас принято. Он сел на огромный пахучий мотоцикл, на котором часть компании сюда и прибыла, закрутил газ и рванул вперёд к Неве. Народ шарахался, разбегался, крутые яйца трещали под шинами. Он въехал в Неву и, расплёскивая реку, некоторое время мчался как Посейдон, пока не залило мотор. Друзья, да и не только друзья, даже и те, чьи крутые яйца он раздавил, приветствовали его смелый поступок громкими возгласами — без этого случая празднику явно чего-то недоставало. Богатырь вытащил мотоцикл, из него текло; с достоинством поклонился, потом, прыгая поочередно на ногах, вылил воду из ушей, потом также неторопливо и с достоинством стянул длинные мокрые трусы и, скрутив их жгутом, неторопливо стал отжимать. Публика в восторге затихла. Я страстно смотрела в другую сторону, но я уже увидела Дьявола: эту страшную штуку до колен, поразившую меня не только размером и формой, но, главное, почему-то цветом — иссиня-чёрно-лиловым. К цвету я была явно не готова, и чуть не потеряла сознание. Мама, естественно, стала собирать наши причиндалы, я, маскируя ужас, стала торопливо ей помогать, но никак не могла сунуть книгу в сумку — все время промахивалась. В общем-то, ужас мамы перед неизбежным был ясен: дьявол-таки показался и произвел впечатление страшное, она не могла этого по мне не видеть. Так простой русский человек и поставил меня на эту дорожку, по которой до сих пор и следую с переменным успехом.