Валерий Попов - Что посеешь...

— Да, — сказал я. — Не зря я заступился за этот стол, когда его выбросить хотели! Как чувствовал, что колоссальную роль он в истории нашей семьи играл!

— Вот так вот! — продолжал дед. — Сделался я автором двух знаменитых сортов. И вскоре после этого назначили меня заместителем директора нашей селекционной станции по науке. Косушкин волей-неволей должен был теперь с почтением ко мне относиться — сам теперь руку подавал при встрече.

Вроде бы удалась жизнь: получать я значительно больше стал, и комнату нам дали большую по случаю увеличения семьи.

Но блаженствовать нам совсем недолго пришлось: вскоре Великая Отечественная война началась.

Пришли мы с дружками моими, Кротовым и Зубковым, в военкомат. Отдали наши документы дежурному. Сидим, ждём. Первым Кротова вызвали. Долго не было его — наконец выходит. В Белоруссию куда-то назначение получил. За ним вызвали Зубкова. Выходит — в Крым! Мы тут смеяться над ним начали. «Во устроился, — говорим, — на курорт поедешь!» Не представлял тогда ещё никто почти, какой тяжёлой и мучительной война будет. Наконец вызывают меня.

«Ваше дело, — говорят, — рассмотрено. Решено вас оставить на прежнем месте работы: армию и страну кто-то должен кормить!»

Вышел — друзья мои на смех подняли меня.

«Эх ты, — смеются, — видно, кроме как на свой огород, не годишься никуда!»

Ну, обнялись мы с ними, простились — и я обратно поехал. Аля обрадовалась, конечно, но я как-то неловко чувствовал себя. Тем более со всеми простился уже, прощальный банкет нам закатили, речи говорили — и вот, надо же, я обратно вернулся. Более того: многие вещи свои я после банкета разным людям раздарил — теперь ходить пришлось, обратно выпрашивать! — Дед усмехнулся. — И вот началась совсем новая жизнь. Работать приходилось... хорошо, если за десятерых, а то скорей и за двадцатерых: народу на станции мало осталось — ни рабочих, ни механиков, ни лаборантов, — всё своими руками делать приходилось, хотя и был я заместителем директора по научной части.

Война, как ты знаешь, очень трудная была, враг далеко прорвался в глубь нашей страны. И вот в сентябре сорок первого — как раз когда надо было нам урожай собирать — пришёл приказ: почти всех, кто на нашей селекционной станции остался, отправить за Волгу, на строительство оборонительных рубежей.

Собрали нас всех, составили списки, меня назначили командиром сотни — в основном из сотрудников нашей станции, — потом посадили нас в грузовики и отвезли за Волгу, далеко от станции, в голую степь.

«Вот, — говорят, — здесь будете работать!» — «А где же жить?» — мы спрашиваем. «Стройте! — нам военный инженер говорит, который строительством руководил. — Стройте быстрее блиндажи, долговременные огневые точки — и будет у вас крыша над головой. А пока ещё тепло, в поле поживёте».

Стали мы рыть землю, делать траншеи, укрепления. И как назло, страшные дожди тут пошли. Земля тяжёлая, к лопате липнет — не отбросишь её, приходится руками снимать. Первое время ходили мы ещё в деревню одну ночевать, за семь километров, но потом все сильнее начали уставать, в деревню уже почти никто не ходил, тут прямо спали, в вырытых блиндажах, одежду какую-нибудь постелишь — и спишь. Считали только уже, сколько дней осталось ещё до возвращения домой: вначале сказали нам, что на месяц нас посылают. И вот последний день остался, все уже радостно домой стали собираться — вдруг на вечернем построении начальник наш читает приказ: всем, кто здесь есть, остаться ещё на два месяца!

Ну, тут волнения, конечно, начались, у женщин — слёзы. Главное, вскоре морозы сильные пошли, особенно по ночам, а тёплых вещей никто с собой не взял: все рассчитывали до холодов вернуться.

Говорят мне мои: «Ты начальник нашей сотни, иди к Маркелову (так нашего военного инженера звали), попроси, чтобы хотя бы на пару дней домой отпустил — передохнуть и тёплые вещи взять».

Передаю эту просьбу Маркелову — он начинает кричать: «Это дезертирство! Покидать строительство оборонного рубежа — это преступление!»

Вышел я от него, пересказал всё моим. Молча все разошлись. Но потом, видно, где-то опять собрались. Под утро, уже часов в шесть, будит меня мой заместитель — бледный как смерть.

«Егор Иваныч! — говорит. — Беда! Вся наша сотня исчезла — домой ушла!»

Иду к Маркелову, рассказываю. Он начинает кричать: «Вы знаете, что вам будет за развал работы на оборонном рубеже?! Под суд пойдёте!»

Но связи, на моё счастье, с городом не было там, так что Маркелов пока не доложил никому — меня только разжаловал, в другую сотню перевёл. Потом узнаю: с его заместителем, тоже военным, поеду наутро в Казань, под арест.

Страшная ночь, помню, была — морозная, тёмная. Не спал я, прощался мысленно со своими близкими. Больше всего жалел о том, что сорта свои размножить ещё не успел.

Под утро совсем устал, слегка задремал. Вдруг будит меня мой бывший заместитель — татарин был, по фамилии Валеев — и радостно кричит: «Егор Иваныч! Наша сотня пришла!»

Выскочил из землянки я — гляжу, все наши стоят! Сходили, оказывается, переоделись в тёплое, из еды взяли, кто что нашёл, и обратно пришли.

Ну, радость, помню, была — всю сотню почти перецеловал. Они и мне, оказалось, тёплое принесли, и ещё прислала с ними Алевтина мне мешочек турнепса и мешочек картошки.

Ну, после этого дела веселее пошли, работа поживее. Маркелов ни о чём больше не напоминал: ему, как я понял, этот инцидент тоже выгоднее было не вспоминать.

В декабре мы закончили строительство — уже снег лежал вокруг, — пришли за нами грузовики, повезли обратно.

К счастью, до этих рубежей война не дошла, так и остались они в запасе.

И вот возвращаюсь на станцию я и вижу, что уборочная там полностью провалена: зерновые все — и просо, и рожь, и пшеница — убраны наполовину наверное, остальное оставлено и уже гниёт. Некому почти убирать было, но главное — никто не мог вовремя сориентироваться, команду дать. Меня не было, Косушкин в самом начале войны на фронт ушёл, а вместо него нового назначили — звали его Замалютдин Хареевич, фамилии не помню его.

«Замалютдин Хареевич! — говорю. — Как же так? Люди старались, сеяли, а вы погубили всё!»

И вскоре вызывают его в Казань, разбираться. Приезжает он из Казани и привозит приказ: меня снять с заместителей начальников станции и объявить строгий выговор!

«Замалютдин Хареевич! — говорю. — Как же так? Вы не сказали там разве, что я на оборонных работах три месяца был?»

Отводит в сторону глазки, — значит, не говорил! Нашёл, как я понимаю, козла отпущения, всю вину решил на меня свалить.