Игорь Адамацкий - Натюрморт с женщиной

Народу в ресторане убавилось, автомат, как подгулявший чревовещатель, пел разнообразными человеческими голосами. Павел Василевич все еще сидел за столом и лепил из хлеба животных с большими головами.

Егор взял в буфете две бутылки вина, пачку печенья и несколько яблок. Уже наверху, когда он поднимался по лестнице, одно желтое яблоко выкатилось из рук и, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, побежало по бордовой дорожке вниз. Он с четким и неприятным автоматизмом отметил про себя, как прыгает яблоко, и какой-то страшной догадкой подумал, что его «прошедшие годы» как раз и проходили в таком же непонятном автоматизме привычек, встреч, разговоров и будто бы важных дел. Эта мысль была настолько неподходящей, что он постарался отогнать ее.

Тамара позвонила по телефону и сказала, что ждет. Егор взял покупки, свернул и сунул в карман рукопись и вышел.

В одноместном номере было уютно: у одной стены была широкая кровать, покрытая застиранным до желтизны покрывалом, коричневые шторы на окне были задернуты, на столе была лампа с большим зеленым абажуром, свет лампы падал на зеркало, стоявшее в углу, и Егор, увидев себя в зеркале, свое серо-фиолетовое лицо, подумал, что цвет этот как нельзя лучше подходит ко всей нереальной и какой-то потусторонней обстановке, хотя ничего неестественного не происходило и не могло произойти, но мир уже начал отливаться в необычную форму с нечеткими краями и поминутно менял цвета, прежде чем окончательно затвердеть и принять оттенки безобразной правдоподобности.

Он налил вино в тонкие сверкающие стаканы, потом закурил и глубже осел в кресле.

Тамара выглядела отдохнувшей, кожа ее лица была бледно-розовой и свежей, волосы еще влажны после душа, еще незаметнее были редкие оспинки около ушей, а медовые глаза блестели любопытством и ожиданием. Егор с ровной убаюкивающей тоской смотрел на нее и знал, что у него ничего нет, кроме ее лица, голоса и остатка собственной жизни. Какой величины этот остаток — не представляло интереса, важнее было, что в голове еще теснились мысли, а душа жаждала добра, как всякая душа, и последнюю точку можно будет ставить не раньше, чем когда на всякий вопрос будет громко отвечено, всякая любовь тайно вознаграждена, а всякая низость публично осмеяна. А поскольку задача эта не по зубам не только отдельному человеку, но всей истории в целом, то и думал он о будущем несколько рассеянно, — любые концы казались ему равнозначны в их чистой и ускользающей сути, потому что если завтра тебя уже нет, то и нечего начинать дел, требующих длительных усилий, а если перед тобой широкая плоская вечность, то и уйдет онана почесывание и размышление, чем бы таким заняться и на что убить эту вечность, и убить каким-нибудь особенно бессмысленным способом.

Нет, думал он об этом иначе. Хотя жизнь его не совсем вписывалась в какую-то общую целеустремленную созидательную картину, однако он взял своей целью обдумать что-то главное и оставлял за собой право судить о происходящем со всей честностью, на какую был способен, хотя и подозревал, что узурпированное им право суждения будет оспорено теми, кто для этой цели поставлены в должность.

Догадывался он, что одной честности мало, потому что честным может быть любой, кто захочет, если ему придет в голову такая блажь, и нужно еще мужество, потому что само занятие — состоять среди честных — еще не предполагает непрерывного веселья, но и честности и мужества самих по себе тоже мало, нужны еще условия для их проявления, хотя и мужество и честность только и могут проявиться во вседневном преодолении условия для их проявления.

— О чем ты думаешь? — спросила Тамара.

— Так, что-то смешное и странное, — тихо улыбнулся Егор. — Про стихию таланта. Про людей, которые пытаются заключить стихию в придуманные ими рамки и правила. Про чудеса, которых становится все меньше. Все мысли — как шепот в полумраке. И важным кажется, и не разберешь.

— Чудеса встречаются все реже, — согласилась она. — Чудо-камень в воду повседневности. Слишком красиво, — вздохнула она. — Слишком красивое — самое дешевое, потому что никому не принадлежит.

Егор отпил из стакана и поставил его на стол, вино в стакане покачивалось, на дне, ближе к скатерти, оно было кофейного цвета.

— Понятно. Вино жизни принадлежит всем, а черный хлеб искусства каждый добывает сам.

— Вино выдыхается, — улыбнулась она, — а хлеб, даже черствый, — все равно хлеб. Это уже будет сухарь. Читай. Раз уж мы знаем, в чем там дело, остается только техника исполнения.

Егор вздохнул, расправил на коленях рукопись и начал читать.

Он читал скованно, со стыдом за написанное, оно казалось хуже, чем прежде, и напрягался в ожидании насмешливых замечаний, он сам просил ее быть беспощадной, но она слушала со вниманием и доброжелательно, над некоторыми фразами улыбалась, но, как и в ресторане, чтобы лучше слышать, отодвигалась, уходила в далекую перспективу, куда несильные слова не достигают.

«Жизнь должна быть ясной. Резкой, определенной, четкой. Ясной и горькой, как вкус весенних почек на деревьях. Легкой и едкой, как дым от костра. Ее нужно открывать, как окно солнечным утром. Или как открывают морщины у глаз и седину в висках. Это тоже открытие. Жизнь и должна быть открытием, цепью открытий, резких, внезапных, непредвиденных. Нужно только самому быть открытым и уметь выстоять. Не оправдываться и не оправдывать. Вчера ты открыл, что можешь промолчать, когда при тебе лгут. Завтра ты откроешь, что ничего не изменится, если ты сам станешь говорить не то, что думаешь. А послезавтра тебе и открывать ничего не придется, потому что все, что с тобой произойдет, было ясно с самого начала. Потому что жизнь должна быть ясной. Резкой, определенной, четкой. И четкость ты полюбишь больше всего на свете, потому что она избавляет от необходимости думать…

Никто не мог бы сказать, куда и зачем они летят ранним утром. Внизу под самолетом плыли назад разорванные в клочья облака, серые и тяжелые, точно вата, пущенная по воде. Потом справа появилось солнце, вначале тусклое, радужное, как уличный фонарь в тумане. В самолете стало тепло. Женщина сняла с головы пестрый платок, плавно огладила волосы, расстегнула пальто, мельком взглянула в иллюминатор, где — на запад — было еще темно, и снова закрыла глаза. Она думала о том, как вернется домой из этой непредвиденной поездки, войдет в размеренный быт, не выходящий из стен квартиры, за дверью которой остается все, что может смутить покой и нарушить привычки, посягнуть на правила, сохраняющие тепло свежим, голову ясной, улыбку обаятельной, а взгляд проникновенным, — через день ванны с морской солью или хвойным экстрактом, по утрам гимнастика и прохладные обтирания, никаких крепких напитков на ночь, две сигареты в день и любовь дважды в неделю…