Игорь Адамацкий - Натюрморт с женщиной

Кто сказал, что после тридцати мы изменяем сами себе?

Он включил бритву и начал водить ею по щекам.

— Дорогой Павел Васильевич, — сказал он, перекрывая жужжание бритвы и представляя себе, как Павел Васильевич едет ночным поездом, не спит, потому что боится, что ночью жизнь пройдет без него, и смотрит в окно и видит свое отраженное лицо с толстыми щеками, а за окном темно, только бегут черные деревья и белый снег да изредка проскакивают тускло освещенные разъезды и полустанки, а у путей стоит дежурный, держит перед собой желтый фонарь и жмурится от поземки и ветра, поднятого поездом. — Жизнь неповторима, Павел Васильевич. И человек в этой жизни неповторим. И всего у него по одному разу: и рождение, и смерть, и любовь. Они мгновенны и необратимы. Только горя, отчаяния, тоски у человека так много, что оделяет он ими своих близких. А поэтому — держитесь. И не сдавайтесь. Главное — выстоять, и тогда жизнь будет то самое дело, каким стоит заниматься до конца дней. А впрочем, я — по-вашему — опять наврал.

Он побрился, окатил лицо холодной водой, крепко вытерся полотенцем, снова посмотрел на себя в зеркало и похлопал по щекам.

— И ты держись! — энергично сказал он. — Бороться и искать, найти и потерять. Чтоб вновь искать.

Он отошел от умывальника, застелил постель, смахнул со стола мусор, вымыл пепельницу, разложил натюрмортом на газете печенье, яблоки, несколько кусков серебристого колотого сахара, рядом поставил два тонких прозрачных стакана с красными полосками вдоль краев, потом отошел к двери, посмотрел, что получилось, снова вернулся, передвинул кресло, сел, ощущая удовольствие от возможности совершать простые действия, подумал, что впереди у него еще около недели, потому что он сумел договориться в школе, чтобы его подменили, и позвонил по телефону в соседний номер.

Тамара не спала, она в темноте нащупала у изголовья телефон и положила трубку на подушку на мокрое пятно под щекой. Было слышно ее легкое прерывистое дыхание.

— У тебя темно и ты еще в постели, — сказал Егор. — Тебе плохо.

— Да.

— Я могу тебе помочь?

— Нет, — выдохнула она. — Ты ничем не поможешь. И никто. Это само пройдет. Настроение. Какие-то нелепые страшные сны.

— Хочешь я приду и отгоню их? Я приготовил завтрак.

— Ты умница, милый, — горько улыбнулась она, — все непонятное сразу переводишь на понятное. Правильно. Тогда не так страшно.

— Так что же с тобой?

— Разное. И то, что я не хочу уезжать и хочу уехать как можно быстрее, чтобы уже не видеть тебя. И что я постепенно становлюсь старухой и тебе не понять, как это страшно. И что я люблю тебя. И что сейчас зима. И что я не спала и у меня болит голова. И что я вчера опять застудила придатки и этого тебе тоже не понять. И что я ненавижу свою работу и всех — тебя, себя, всех остальных. И что не могу держать себя в руках. И что все уже прошло-прошло-прошло и ничего уже не вернуть. И что жизнь — сплошная гнусность. И что ты глуп, если думаешь переделать что-то своими ненужными рассказами. Тебе довольно этого?

— Достаточно, — спокойно сказал Егор. — Так я жду тебя.

Когда они вышли из гостиницы, почти рассвело. Было морозно, и по улице вниз к памятнику сползал мертвенно-бледный туман. На аэродром их вез тот же молчаливый шофер, что и за день до этого. Он сделал вид, что не узнал их, а может быть, и на самом деле не узнал. Они ехали долго по дороге, выложенной красным камнем, — камни, как ржавые пятна крови, выблескивали из-под снега. Они сидели на заднем сиденье.

Он нашел в темноте руку Тамары, накрыл своей ладонью и уже не отпускал.

— Извини, я тебе наговорила всякого. Это пройдет.

— Нет, — сказал он, — пусть не проходит. Иначе мы станем беднее. Я думаю, нам надо все-таки жениться.

— Чтобы я через неделю тебя возненавидела? — спросила она, улыбаясь. — И ты это знаешь. Все пройдет, и опять будет хорошо. Ты хороший, и это главное.

— Нет. Ты — да.

— Хороший. Хороший. Хороший.

— Пусть так. Я устал.

— Не имеешь права. Я верю: ты напишешь большую настоящую вещь. И ты не имеешь права на усталость. Можно устать от работы, от людей, но нельзя уставать от жизни. Он может устать, — кивнула она на молчащего шофера. — И я. А художник — самый даже незаметный — не имеет права на усталость. Это не избавляет его от ответственности.

— А если он один?

— Даже если совсем один. Он — свидетель времени.

— Камни тоже свидетели времени.

— Камни сами по себе не говорят, — слабо улыбнулась она. — И я верю в тебя, разве этого мало? Ты нежный и мужественный.

— Спасибо.

— Ты мне дорог и близок.

— Не надо, не напрягайся.

— Если тебя не станет в моей жизни, там образуется такая страшная пустота!

— Перестань! — Он так сильно сжал ее пальцы, что она чуть не вскрикнула. Она выдернула руку и пошевелила слипшимися пальцами.

— Я думаю, — сказала она, — что мы все-таки зря тогда сделали аборт.

— Прошу тебя, прошу тебя, прошу тебя.

— Ладно, не буду. Дай сигарету.

Машина свернула с пустынной магистрали на боковой отросток асфальтированной дороги, ведущей к аэропорту.

Рядом с одноэтажной избушкой аэропорта стоял автобус-экспресс, яркий и оскорбительный, как столичный пижон на деревенской свадьбе. На поле, у самого края, стоял красный самолет северного управления, крылья самолета были припорошены снегом.

Тамара и Егор вошли в зал ожидания, внутри избушка оказалась просторней, чем снаружи, и со множеством комнат. Слева был газетный киоск, справа — регистрация билетов. Вдоль стен стояли обтянутые коричневым заменителем стулья с высокими спинками, на середине — круглый стол, за столом три солдата и одна девушка играли в карты, в «банке» лежала горстка меди, играли по копейке.

Он поставил чемодан у стены, встал в очередь регистрировать билет. Тамара сняла с головы пестрый платок и причесалась, на лоб — челку, на макушку — хохолок. И стала похожа на встревоженного лисенка, которому, однако, все нипочем. Егор зарегистрировал билет и подошел к Тамаре, она стояла у газетного киоска и выбирала открытки с видами города, на открытках город был какой-то другой, непохожий, солнечный, веселый — город, в котором хотелось бы жить.

Объявили о прибытии самолета. Солдаты за круглым столом прислушались, это оказался не их самолет, и опять стали смотреть, как девушка тасует карты, она держала колоду в левой руке, тасовала правой, и на правой руке на пухлом пальце тускло блестел перстень с длинным красным стеклянным камнем.

Самолет уже стоял на поле, из него выходили пассажиры.

— Печально, правда? — спросил Егор. — Прилетают и улетают. Как ангелы в поисках потерянного рая.

— Ну, прощай. — Тамара протянула руку, холодную, как градусник.

Егор поднес ее руку к губам, повернул ладонью вверх и поцеловал.