Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Смелая ты, — старуха поджала губы и чаще замигала. — Отчаянная. Бог тебе судья... А только как-то не по-людски. Без свадьбы, без попа. А ты чего молчишь, Мефодич?

— А чо? — в тон ответил К. М. — Когда бабы обнюхиваются, это даже очень увлекательно. Интересно. Как в кино.

— Дурень ты, — вздохнула мать и перекрестилась. — Непутевый мужик. С твоим интересом в жизни ни одна баба возле тебя больше полгода не выстрадает.

— Ничего, мать, прорвемся. Углы гранатами будем взрывать. Ну-ка, Машенька, развязывай сидор, что там у нас?

— Ильинишна-а! — певуче послышалось за окном, скрипнули ступени и в комнату вплыла Катерина и зырк! зырк! по сторонам. — Ильинишна, не дашь пару лавровых листоков?

— Да ты прошлый четверг в магазине пять пачек брала? Неужли извела? — усмехнулась слепая.

— He-а, кудай-то запропастила. Так где лист-те, в серванте? — спросила Катерина и зырк! по сторонам, увидела, что Мария достает и разворачивает за концы шаль. — Ильинишна! Да никак оренбургский? Ох, матушки! — всплеснула руками соседка и поспешила к столу пощупать. — Право-те, оренбургский! Да такого и у самой председательши нету! Красота неописуемая! А это никак портсигар серебряный для Герасима? Красота неописуемая! А это что? Никак сережки сапфировые? Красота неописуемая!

К. М. вышел, сел на ступени крыльца, закурил. Из дома в открытую дверь слышались голоса. Подошла кошка, села рядом, стала умываться. Вдалеке тарахтел трактор. В соседнем дворе пищали цыплята. Было жарко и дремотно.

— Катерина! — позвал К. М. — Скажи своему, чтоб баню стопил!

— Он знает! — отозвалась соседка. — Он утром говорил, приедет Мефодич, захочет жену веником попотчевать. А это что? Никак натуральные?

— Мать! — позвал К. М. — А что поп наш? Жив?

— А чо ему сделается! — отозвалась Катерина. — Красота!

— Надо бы позвать его.

— Ай причащаться задумал? — ответила Катерина. — Позовем. И попа, и председателя, и механика. А это как носится? Да ну?

К. М. сидел, курил, щурился на солнце, представлял себе, как вечером вялым душным веником станет стегать тугое тело Марии и улыбался. Вот я и дома, блаженно думал он.

Гости расходились к полуночи, последним о. Пануфтий, суховатый, просветленный и на девятом десятке еще весьма крепкий, — за столом он был чинно-оживлен и несуетно-сдержан, однако пил вместе со всеми, поднимая рюмку и крестясь, и что-то шептал одному ему ведомое.

Прощаясь у дороги, где с повозкой, чтобы отвезти попа, ждал строгий от выпитого Герасим, в прозрачной теплой темноте о. Пануфтий говорил, странно белея лицом и бородой:

— От суетности, от пустомудрствования все твои беды. Не господствовать над людьми, но служить им духом своим благостным.

— Где ж его взять, этот благостный дух? — спрашивал К. М.

— Уверуй. Не по наущению, но сердцем чистым и бестрепетным. Дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.

— Как же уверовать? Ум мой открыт, а сердце заперто. Заколочено. Ум лукав, а сердце спяще.

— Через радость духовную, сыне. Будь как тот купец, что искал и нашел одну драгоценную жемчужину — радость духовную.

— Поздно мне искать.

— Даже кто пришел в последний час да не смутится промедлением.

— Я постараюсь, батюшка.

Среди ночи Мария вдруг вздрогнула и прижалась к его плечу.

— Что с тобой? — обнял ее К. М.

— Страшно стало. Причудилось, будто все какое-то неживое окружает и окружает со всех сторон, и нам некуда отступать, только взлететь, и я взлетела, а тебе никак не оторваться, какие-то черные руки тебя держат. Их много, кривые торчат из земли.

К. М. молчал, глядя в оконный просвет меж раздвинутых занавесок. Среди облаков чистые звезды горели торжественно и блистательно.

— Ты не смотри на звезды, — шепотом уговаривала она, — не надо смотреть на звезды, они поселяют томление в сердце и тоску в душе. О чем ты думаешь?

— Думаю, как завтра начну крышу крыть. Надо начинать с воротника вокруг трубы.

Луна, наконец, вырвалась из плена, и, освещаемые то палевым, то снежно-синим, облака шли, как ночные корабли.

Мы все пилигримы, мы все пилигримы, как листья по ветру, по свету гонимы, мы пылью изгложены, зноем палимы, мы мимо оазисов, дальше и мимо, ведь мы пилигримы. Твой спутник умрет перед самым рассветом, измученным, гордым, голодным, раздетым, о небо, будь проклято, где же ты, где ты? Зачем он тебе вот такой, недвижим? Ведь он пилигрим. А утром все та же пустыня, пустыня, и небо все то же, пустое, бессильное, и дали все так же необозримы, и гаснет надежда в груди пилигрима. (Канопус)

— Стоп! — раздраженно возгласил Начтов, сдернул с головы наушники и, недовольный, бросил на стол, брезгливо сморщив подбородок, мельком взглянул на улыбающегося К. М. и шумно выдохнул. — А ты чего веселишься, балагур? Не слышишь, какую ахинею они несут?

— Сегодня это ваши игры, шеф, — К. М. примирительно улыбался. — У меня только внешнее наблюдение.

Они сидели рядом за столом, а перед ними в нескольких остекленных загородках несколько новых утешительниц, недавно принятых на стажировку, — одинаково молодые, образованные, пегие и житейские глупые. Девушки в наушниках и с микрофоном работали по «ситуативным» карточкам — новинка шефа — и задания были просты: утешить воображаемого клиента в ситуации утраты денег, доверия, надежды, затем в ситуации скуки, тоски, элегический неотцентрованности и, наконец, последнее на сегодня задание — импровизация на тему любви, внутренней борьбы.

Сам шеф разместился у пульта и время от времени переключался от одной утешительницы к другой, и с самого утра был недоволен, — хмурился, прерывал работу, ворчал: и тактика утешения его не устраивала, и лексика казалась примитивной, и вообще, как он говорил, «в этих фифочках не хватает жизненного каркаса», который шеф полагал важнейшим свойством гуманоидов обоего пола.

— Вот вы, — обратился шеф к одной из круглоглазых, — простите, как вас зовут? — он посмотрел в лежавший перед ним стажировочный график, — Катя-первая, да? Так вот, Катя-первая, вы знаете, какие глаза у вашего клиента?

Начтов включил пульт на общую связь, чтобы все слышали, и хитро склонив голову и выставив ухо, ждал ответа.

— У моего клиента глаза голубые, — ответила Катя-первая. — Голубые, как в стихах Есенина.

— О! — простонал Начтов и процитировал. — О, примитив! Бессмертный примитив, ты проникаешь плоть тысячелетий! Канопус, книга первая, стих восемнадцатый. Катенька, девочка, где и у кого ты видела голубые глаза?

— У моего партнера по дискотеке, — Катя-первая зарозовела.

— Они у него крашеные! — зарычал шеф, и девушки в кабинах дробно захихикали, а Лена даже прикрыла ладошкой щербатый рот. — А вы, Катя, есть рефлексодальтоник, поскольку даже если у вашего воображаемого клиента голубые глаза, цвет утешения у вас не соответствует цвету глаз клиента. И вообще у вас серые эмоции...