Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Вообще... понадобится. Не важно, для чего и кого. Это тебя не касается.

— Вот тебе и на! — он смотрел в ее светлое лицо. — Ни с того ни с сего сваливается на меня этакая... гм! весьма приятная особа, устанавливает свои права, выщипывает меня ради эксперимента и так далее и вдруг — это не касается? Мы что же, любовью с тобой будем заниматься?

— Я не знаю, что такое «заниматься любовью».

— Н-да, ситуация. Ты никого в квартире не встречала? В коридоре или на кухне?

— Нет, все двери закрыты. В квартире никто не живет.

— Странно. Здесь должна быть одна соседка, старушка. Однако, отвернись, я оденусь.

Через полчаса, бритый, мытый холодной водой, отчего кожа на щеках туго натягивалась, как новая, весь подобранный, с горячей готовностью к добру, с привычным выражением стоячего спокойствия в глазах, с почти ясной головой, он сидел за столом с ней, слушал снисходительно ее щебетание и пытался за словами уловить смысл и назначение чего-то другого, более важного и серьезного. Искоса взглядывал на ее руки и лицо, ожидая заметить нечто чужое, незнакомое, нереальное. Но с ножом, хлебом, сыром она справлялась ловко.

— Прохожу через двор в лавку, — щебетала она, — и вижу: на помойке кормятся чайки. Ты знаешь, это птицы, которые должны ловить мелкую рыбешку. Зачем они на помойках?

— Они хищники. Даже мышей ловят.

— А мне это показалось ужасным. Красивые птицы и вдруг — помойка. Это ужас. Ты знаешь, какой он? Серый, мягкий, липкий и в острых и твердых лохмотьях. И в клочьях страха.

— Никакого ужаса нет, — успокаивал К. М. — Про ужас — страхи напущенные. Also sprach Dostojewski [11] Так говорил Достоевский (нем.) .

— Я его знаю, — удивлялась она, поднимая брови. — Он худой, страшный, с бородой и глубокими неподвижными глазами. Он живет в конце улицы и выходит вечером перед закрытием магазина. Я его видела два раза. Мы с ним раскланялись и разошлись молча.

— Он давно живет на том свете. Да упокоит Господь душу его в селениях праведных. А когда он жил неподалеку — ты как-то времена перепутала — то тогда тоже были помойки, но чайки на них не садились.

— Неужели и тогда были помойки?

— Помойки были всегда и с течением лет их становится все больше и больше, пока все не станет одной великой помойкой.

— Это гадко — помойка! — сморщила она нос. — Пусть лучше будет пустыня. Пустыня будет. Я на улице слышала от людей.

— Пусть, — согласился он, — пустая пустыня. Большая. Голая. Унылая. Безрадостная. Беспечальная. Бесконечная. Безначальная.

— Ты говоришь языком своего бреда, — заметила она. — Я внимательно изучила язык твоего бреда, чтобы научиться говорить с тобой на одном языке... Пусть пустыня. И солнце. И в пустыне — мы. Взявшись за руки, утопая по щиколотку в обжигающем песке, идем к неведомому счастью. А мы идем с тобою, взявшись за руки, утопая по щиколотку в этом... как его?.. в дерьме, а вокруг нас пошлость помойки, а внутри пустыня чистоты...

— Ну, голубушка! Я вижу, ты далеко не дурочка.

— Далеко не, — рассмеялась она, — а близко? Ты ешь, ешь, а я дальше стану рассказывать. Представляешь, пока ты спал в бреду или бредил во сне — как правильно? — я пробовала стихи сочинять и даже выработала свой стиль.

— Интересно. Многие сходят в могилу, не испытывая сладости собственного стиля, а ты... Прочти что-нибудь.

Она возвела глаза к потолку и заунывно продекламировала:

— А дальше? — спросил он.

— Это все. Страдаем и все. Этим завершается — как его? — импульсивный, но многозначительный поступок Евы, ее гражданственный акт в пользу человечества. Нравится?

— Очень. Свежий и неожиданный катрен. Только не читай вслух много. К твоему стилю, как к новому блюду, надо привыкать.

— Сегодня вечером в поезде я тебе еще почитаю.

— В поезде? Разве мы куда-нибудь едем?

— Мы получили письмо и едем в твою родную деревню чинить крышу. Вот, — она из-под книги извлекла конверт.

К. М. взял письмо и тотчас узнал братнины буквы, толстые и кривые, как худой забор у огорода, не для красоты, а чтоб козы не топтали. «Брат крыша прохудилась и угол рядом с яблоней просел приезжай станем крыть новым железом и нижние венцы менять и мать зовет Герасим.»

— Давно? — спросил К. М.

— Вчера утром. Я успела взять билеты на сегодняшний ночной поезд и послала телеграмму, чтоб Герасим встретил нас. И я ходила по лавкам и накупила всякой всячины.

Вечером приехали на вокзал, старый, несуразный, замызганный, почти провинциальный: темные и в позднюю пору не работающие ларьки, урны, полные мусора, отдельные и группами люди, какие-то вагоны и поезда, черневшие на дальних путях, запах сырой копоти и трухлявого кирпича, ветер, поверху трясший мелким решетом с дождем, атмосфера безысходной безнадежности, словно изначально живущая во всех сырых углах и заугольях вокзальных строений, — все это наполняло ощущением всех и всяческих мыслимых утрат, могущих приключиться с человеком, ожиданием еще большей житейской неустроенности, неразберихи и ветхости разумных представлений, и, как последняя верховная точка, окружаемая упорной слепой стихией, продолжала быть необъяснимой уверенностью, что вот сейчас, с этого момента и с этого места все начнется иначе, — чисто, ясно, легко, радостно.

— Вздор! — сказал он и рассмеялся, когда они подошли к последнему вагону, масляно блестевшему, фиолетово-черному.

— Ты о чем? — спросила она, сбоку вглядываясь нездешними глазами в его резкое, будто чужое лицо.

— О своих мелких и назойливых мыслях, они не имеют связи с жизнью, осязаемой и плотской, и о том, что мы привыкаем говорить по-писанному.

Он снял с плеча и поставил у ног рюкзак.

— Нам сюда, — указала она на полураскрытую дверь вагона.

— Тогда пошли. — Он подсадил девушку, ухватил рюкзак за лямку и взобрался сам.

В вагоне было пусто и темно, только у окон сквозь грязные стекла силился пробиться рассеянный желтоватый свет, слабый и обманчивый, а высокие спинки сидений, казалось, скрывали множество молчаливых, жующих людей. Пришла проводница в казенном мундире, в темноте ее белое лицо было еще круглее, зубы белели, а голос оказался неожиданно добрым. Она приняла протянутые билеты, положила в нагрудный карман, потопталась на месте и сказала, что вагон не обслуживается, потому что нет света и воды.

— Пожалуйста, — попросил К. М., — если можно, закройте вагон на ключ. Мы едем до конца и будем спать всю ночь.

Проводница постояла, глядя в пустоту вагона и, когда К. М. сунул ей в карман рубль, молча повернулась и ушла, тяжело ступая. Глухо брякнула ключом, закрыла дверь.

— Как таинственно и страшно! — услышал он влажный шепот от окна. Увидел мягкие очертания головы, угадал полураскрытые губы.