Игорь Адамацкий - Созерцатель

Вся эта картина, простоватая и балаганно-веселая, освещалась солнцем щедрым, безудержным, словно в других местах оно убавило свету и собрало его сюда. Растительность, обычно чахоточно-пегая вокруг вокзалов, здесь произрастала столь мощно, что даже лопухи вокруг станционного пространства и вдоль ограды, поставленной неизвестно зачем, поскольку она ничего ни от кого не ограждала, даже лопухи красовались на стеблях толщиной в среднюю руку. Все здесь было и казалось добротным, увесистым, размашистым, и брат Герасим, по случаю торжественной встречи одетый в пиджак угольного матового блеска, и жеребец Кирюха, такой бесподобно старый, что о его прежних молодеческих выходках на деревне рассказывали уверенно и почтительно, как о трехсотлетии царствующего дома, даже Кирюха выглядел хоть куда, косил старческим блеклым огромным подслеповатым глазом и на подлой роже изображал добродушную улыбку, даже телега, за которой когда-то жеребец бегал сзади, а потом всю жизнь, как нудную жену, таскал за собой, и сроднился, и втайне ненавидел и жалел, поскольку была хроменькая, припадала на левое заднее колесо и каждую весну грозила развалиться, однако из соучастия в одинокой кирюхиной старости скрипела и работала и даже, когда жеребец уставал, она сама катилась и хомутом подталкивала мерина вперед, даже эта телега выглядела хоть куда, хоть сейчас замуж за молодого жеребца.

Герасим со своей повозкой ждал у вагона. Увидев брата, немо и белозубо улыбнулся, принял снизу рюкзак, одной рукой положил в телегу на лежавшие там пружинные тракторные сиденья, потом крепко обнял брата и, увидев спускающуюся девушку, принял ее за талию в широкие сильные ладони.

— Здравствуйте, — сказала она, глядя Герасиму в лицо.

Он беззвучно пошевелил губами, продолжая улыбаться.

Они уселись, Герасим боком примостился, разобрал вожжи, чмокнул, и жеребец, мотнув подвязанным хвостом, неторопливо тронул с места. Обогнули цейгаузы и еще какие-то приземистые постройки, выбрались на стороннюю дорогу и покатили.

Местами по сторонам земля выглядела изрытой, голой, разоренной, как после нашествия завоевателей, которые не в силах были ждать милостей от природы и брали их сами и в дело, и на выброс. Герасим положил рядом вожжи, обернулся к брату и задвигал пальцами, глядя в лицо брату, а потом на девушку.

— Он спрашивает, кто ты мне, жена или так, на забаву.

— Жена, — посмотрела она в серые герасимовские глаза.

Герасим зачмокал и на пальцах сказал, что она молодая и красивая.

— Что он говорит?

— Он говорит, что ты молодая и глупая.

Ехали долго. Дорога была ровная, унылая, — глазу не за что зацепиться, в небе ни облачка, и в огромной выси крохотными черными дугами летали стрижи. Вдоль дороги настойчиво стрекотали невидимые кузнечики, и ни человека, ни звука впереди, только прямая, прибитая жаркой пылью дорога да толстый круп Кирюхи и подвязанный хвост мотается из стороны в сторону, и телега изредка, забывшись, припадает на заднее колесо, и поскрипывают промасленные сиденья. Часа через полтора показались среди деревьев дома и заборы. Откуда-то с грохотом вылетел проворный трактор с большими задними колесами. Трактор совсем собрался было свернуть налево, но кто-то в кабине, круглый, в кепке, высунул в окошко голову, увидал телегу и остановился, продолжая тарахтеть.

— Здорово, Герасим! — проорал тракторист, когда подъехали ближе. — Кого везешь?

Герасим жестами показал, кого везет. Тракторист присвистнул и разинул рот, и, когда проезжали мимо, клетчатая кепка поворачивалась следом, оглядывая, а затем кепка исчезла, и трактор сорвался с места как оглашенный.

— Вечером все окрестные деревни, — рассмеялся К. М., — будут знать, что к Анюте-слепухе сын бабу привез.

— Пусть говорят, — ответила она равнодушно.

— Слушай, жена, как хоть тебя зовут? — тихо спросил К. М.

— Мне все равно, — улыбнулась она глазами, — какое имя больше понравится твоей матери?

— На деревне любят имя Марии.

— Тогда и я буду Мария.

Когда свернули по улице и въехали в деревню, К. М. увидел издалека, что возле дома на дороге стоит мать и вглядывается недвижными глазами. Напротив через дорогу, тоже у забора, стоит, скрестив на пышной груди пухлые руки, соседка Катерина, любопытная и востроглазая.

— Ильинишна, — спрашивает Катерина, — кого-й-то Герасим везет?

— Сын Кирилл приехал, — отвечает слепая.

— А штой-то за баба с-ъим?

— Небось, жена.

— Жана-а? А чегой-то она без кольца?

— Ох и глазастая ты, Катька. А у ей кольцо-те на шее висит. Нынче в городе мода такая — кольцы на шее носют.

— На шее-е? — удивилась Катерина. — А где у сына кольцо-те?

— Где надо, там и есть, — отрезала слепая. — В штанах висит.

К. М. соскочил с телеги и пошел рядом.

— Здравствуйте, Катерина Егоровна, — с полупоклоном обратился он к соседке.

— С приездом, Кирилл Мефодьич! — отвечала она. — Надолго к нам?

— Поглядим. Как примете, так и проводите. Здравствуй, мать.

Он обнял ее за голову, прижал к груди. Наклонился и поцеловал щеки. Она подняла лицо. И заплакала.

В горнице мать строго спросила Марию:

— Не обидишься, если я тебя погляжу? — подняла сухие руки и пальцами потрогала макушку, лоб, брови, щеки, подбородок, плечи, провела пальцами по опущенным рукам, ощупала кисти, потрогала талию, коснулась бедер. Мария стояла не шевелясь, тихая, испуганная, прикрыв глаза. Удовлетворенная, мать отошла и села за стол.

— Садитесь, — сказала она, глядя перед собой.

И все сели, и Герасим, за пустой стол, крытый цветастой скатертью.

— Ты красивая, молодая, здоровая, — сказала мать, моргая, — что ж ты за Кириллом пошла? Его молодость ушла, красоты отродясь не бывало.

— Ну, мать, — сказал К. М., — у тебя один Герасим в красавцах.

— Не встревай, с тебя другой спрос будет. Ну, девушка, ответь, что в тебе за причина образовалась с ним сойтицца?

— Я люблю его, — упрямо ответила Мария.

— Люу-бишь? — не то спрашивая, не то удивляясь, протянула мать. — Нуу, это дело сурьезное. И давно это в тебе? — выслушав, одобрительно закивала. — Правильно говоришь, девушка. Любовь недельного возраста. Недоносок. — Она замолчала, горестно уставясь невидящими глазами в рисунок скатерти.

Герасим перестал следить за губами и теперь, ободряюще подмигнув Марии, пальцами показал, чтоб не принимала близко к сердцу. Поулыбался, глядя в окно и вышел.

— Ты, милая, не обижайся на старуху, — снова заговорила мать. — Мне тебя жалко. У Кирилла-те и раньше бабы бывали, да никак не уживались. Вот и ты, думаю, с глупа побежала.

— Вы уж простите, что я вот так, не спросясь, — Мария кротко рассмеялась, — только ведь мне одной знать, с глупа ли, с ума ли. И что я в нем нашла, тоже я одна знаю.