Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Извини, — помотал он головой, — замена человека во мне произошла, случилась, стряслась. Nota notae est nota rei ipsus. Признак признака есть признак самой вещи. Твоя улыбка есть признак твоего лица, твое лицо есть признак твоей души. Я хотел угадать твою душу.

— Зачем? — она пожала плечами.

— Мне нечем дышать. Крупные люди умерли или рассеялись. Остались мелкие и убогие, у них нет души, только клочья материализма в жажде покаяния. Мне нужно узнать твою душу. Чтобы научиться дышать. Чтобы знать, чего избегать, чтобы не избегать неотвратимого. Каждый из нас в отдельности обречен, но вместе мы могли бы выстоять. Норма — это невидимка среди сумасшедших, но они пытаются рассказать о ней зрячим. Но теперь я снова буду дышать. Прежде тебя я разговаривал сам с собой. Теперь второй «я» станет разговаривать с тобой, а первый «я», вот этот, с руками, ногами и головой, наконец-то освободится для жизни.

— Не знаю, — сказала она, — мы с ним можем не понять друг друга, и тогда каждому из четверых несдобровать.

Недели через три он появился на чердаке. Втащил большой мешок с книгами и бумагами, еще спустился по лестнице и втянул чемодан без ручки, обвязанный веревкой. Это было имущество его вещественной жизни, скудная движимость, потому что не для кого было собирать наследство, если все прошлое, накопленное столетиями, оказалось растраченным и выброшенным за ненадобностью за десятилетия строительства светлого будущего.

Чердак был просторный. Теплый и сухой. Вдоль стены под двускатной крышей выстроились, как бойницы, низкие окна, и днем здесь было светло и тихо. Радостный шум рабочих будней и восторг перевыполнения планов не проникал сюда, и музыка праздничных маршей забыла всплескиваться под старую крышу. Ночью чистое небо заглядывало туда россыпью звезд. Электричества не было, и Кентавр обошел старые помойки города в родовых районах и насобирал зеленых и серых от старости бронзовых и медных подсвечников, установил их в разных местах на толстых, несущих кровлю нижнего потолка, деревянных балках, расчерчивающих весь чердак на правильные квадраты. Мы дождемся, сказал он, когда придет Новый год, и возожжем свечи, и это будет наша ответная красота наступающему счастью. До Нового года было далеко, и Кентавр раздобыл керосиновый фонарь в проволочной обмотке и ночью, устроившись у окон на двух широких матрасах, он читал, имея в изголовье керосиновый фонарь, а на коленях стираную попону мягкого войлока.

Они мало разговаривали и виделись редко. Рыжая то появлялась, то пропадала на несколько дней, и он не расспрашивал. Его внутреннее сердце утомилось от общей глупости, и он читал книги, чтобы отдохнуть от усталости, или что-то записывал на листках бумаги и укладывал в мешок, приминая сверху кулаком.

И рыжая молчала и работала. Во всю длину просторного чердака на трех козлах лежали четырехметровые струганые доски, на них девушка распластывала широкие ленты красного или синего сатина и на них кистью и краской писала лозунги. Лозунгов требовалось много, на заводах, фабриках и в учреждениях на стенах вывешивались лозунги, чтобы ими могли любоваться ответственные работники, а остальные не забывали и получали вдохновение и цель труда. Старые лозунги быстро приходили в негодность от погоды и перемены власти, и на писание лозунгов всегда была потребность.

Кентавр не вмешивался в это занятие, но не понимал, зачем употреблять не в дело материал, пригодный для рубашек, нижних штанов и головных платков для защиты от солнца во время сбора урожая или для украшения внешности. Он был занят своими книгами и бумагами, но не забывал о пропитании. Завел в обиход несколько кастрюль и керосинку, варил щи, картошку, иногда с мясом, и они молча ели, приспособившись на досках.

Она не спрашивала его о прежней жизни, это было неинтересно, — все лета остыли, а зимы истаяли, и он не интересовался, как она прожила свои семнадцать, это все равно, как если бы она жила семьдесят один год и продолжала жить дальше, забыв предназначение, о котором ей не сказали при рождении, а просто забросили в мир проверить, вынесет ли жить или утомится и умрет безразлично в сознании ненужности и в надежде когда-нибудь повториться другим образом, а не образом бесполезности.

Однажды поздно вечером, отложив книгу и молча глядя в окно на чистое темное небо, он сказал ей после раздумий:

— Ты не уходи, останься, я подвинусь, ты ложись у стены. Станем смотреть на звезды.

Она оставила кисть, погасила керосиновый фонарь, подошла к широкому матрасу, молча легла. Ее сердце билось ровно и устойчиво, тело жаждало понимания.

Под утро он сказал ей:

— Когда ты уйдешь от меня навсегда, я умру.

Она чаще оставалась на чердаке, но почти не говорила, только однажды призналась, что у нее есть мать. Разговаривали мало. Оба не верили словам. Он больше думал, она прислушивалась к его мыслям.

— Почему ты молчишь? — спросил он.

— Слова бедные, жалкие, убогие, — улыбнулась она. — Я боюсь, сломаю их во рту или они поцарапаются о зубы. Или ты услышишь не то, что я скажу.

Ему нравилось рассматривать ее лицо, широкий белый лоб, черные брови, ясные глаза.

— Я люблю тебя, — сказал он так, что она смутилась, — мне больно от этого. Если ты уйдешь от меня, тогда скорее убей. Иначе я почернею от тоски, уменьшусь до размеров крысы и ничего человеческого во мне не останется.

— Нет, — сказала она, — если я уйду от тебя, тогда ты скорее меня убей. Потому что мне придется нести на себе тяжесть проклятия этого звездного неба, и не будет во мне ни силы, ни желания жить.

— И еще, — сказал он, — я не знаю, как ты плачешь.

— Увидишь, — обещала она, — я буду плакать так, что ты иссохнешь от жалости, станешь легкий, как благословение, и тебя ветер унесет в своих ладонях, и мне будет тебя не догнать.

— Хорошо, — сказал он, — тогда мы будем жить в другом времени, не в этой тщетности надежды.

— Как это? — удивилась она.

— Когда человек рождается, — объяснил он, — и приходит в мир испить счастье и покой пребывания среди других людей, тогда время берет маленького человека за горло и кричит ему в лицо, брызгая слюной и дыша смрадом: «живи во мне». Маленькому человеку трудно сбросить волосатые горилловы лапы со своего горла, но если ему удается, тогда он может жить в любом времени, где захочет и где его выслушают. Ты смотри: звезды и планеты медленно вращают Вселенную, и люди так же связаны временем, как крохотные шестеренки часов. Но время души имеет свои законы. Время твоей души и моей совпало, и где-то есть другие люди, во мраке прошлого или во мраке будущего, и время их души равно нашему.

О любви они не говорили, ее и так в мире становилось все меньше и меньше, особенно страдали дети, многие из них превращались в зверенышей, но чего-то ждали, чтобы сбросить человеческий вид и явить свою настоящую природу.