Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Понимаю, тетя Агата, — подмигнул Антонио, — мы, сицилийцы, точно такие же. Но когда я разговариваю с вашими товарищами миркиными и барановыми, которые словечка умного в простоте душевной не вымолвят, а все какое-то кваканье у них вываливается, тогда я думаю, что лучше мне не заражаться вашим патриотизмом, а оставаться сицилийцем. — Со славянскими корнями, — поддразнила Агата.

— Вот именно, тетя, это меня пугает больше, чем остальное, — серьезно сказал Антонио, — боюсь, что не только от своей скуки не избавлюсь, но еще и вашу неизбывную тоску подхвачу. Как насморк моей солнечной души! — рассмеялся он. — Все, с кем мне пришлось иметь дело, кажутся инвалидами. Сначала вас испоганила политика, но окончательно убьет ваш убогий материализм, сколько бы вы не вопили о своих идеях.

Поздно за полночь, когда Агата, редко засыпавшая без снотворного, но в этот вечер, насмеявшись и наспорившись в защиту отечества от наглых притязаний иностранца, уснула, задышала ровно и даже изредка всхрапывала, Артемида осторожно и легко выскользнула из постели и босиком, на цыпочках, подошла к двери спальни, где, раскинувшись в широкой кровати, Антонио при свете лампы читал.

— Avanti! [27] зд.: войдите (ит.) — негромко и призывно произнес он, догадавшись, и через мгновение растрепанная горячая голова Артемиды уже лежала на его мускулистой груди.

— Антонио, — терлась девушка щекой о его плечо, вдыхая запах загорелого тела, — ты сам не станешь ходить в этот дом терпимости?

— Как можно, любимая? — улыбался Антонио. — Любовь — любовью, а дело — делом. Повернись вот так.

— О! Антонио! Только! Не! Делай! Мне! Больно! О! È un altro paio di maniche [28] это другое дело (ит.) .

Потом он сказал ей, утомившись:

— Странные вы, русские. Едешь за блядством, а находишь настоящую любовь, истинную и навеки. А если едешь за любовью, то рискуешь схватить ходку на пять лет строгого режима.

Насытившись могучей, как у винторогого оленя, мужской силой, девушка словно плыла в сладостной тумане.

— Антонио, лапушка, увези меня отсюда. — шептала она. — Здесь все прогнило, и люди, и погода. Старухи говорят, что такие гнилые лета и суровые зимы, как минувшая, продолжатся еще шесть лет. Это невыносимо. Мы погибнем. Увези меня отсюда. Здесь все воняет скукой и плесенью.

— Ты не права, прелесть моя, — задумчиво отвечал итальянец. — У вас такая перестройка, о которой мы можем только мечтать. У вас каждое событие — это история. Вы по любому поводу так кудахчете, будто снесли золотое яичко.

— О, Антонио, вся политика — чушь собачья. Поцелуй меня.

Они сидели в небольшом противоалкогольном кафе на Петроградской стороне. Миркин нервничал или как прожженный функционер делал вид, будто нервничает: намек действует сильнее, когда он словно невзначай, и тогда собеседник становится сговорчивее. Миркин то расстегивал пуговицу рубашки под галстуком на горле и ослаблял галстук, как будто ему было душно, то снова подтягивал галстук, как бы собираясь уйти. Соблазн был для него так велик, что он, этот соблазн, смеясь, приглашал побороться с ним, поскольку заранее был уверен в собственной победе. Дача и получение взятки с незапамятных времен разработаны во всех своих тонкостях и как игра, и как психологическая тренировка, да и просто как эстетическое удовольствие. И если упорное человечество, настырно прогрессирующее в развитии нравственности, избавится когда-нибудь от взятки как фактора и стимула общественных отношений, тогда все мы утратим вкус и вдохновение риска, которого не заменить ничем, даже прыжками без парашюта с парящего дирижабля.

— Вы же понимаете, Антонио, вы же умный человек, — говорил Миркин, отодвигая по столу к Антонио тут же придвигаемый им обратно запечатанный конверт и попутно гадая, какие купюры могли там таиться. Брать или не брать — такого дурацкого вопроса Миркин себе не задавал, а если бы и задал сглупа, то никогда не признался бы, даже под пыткой, что сомневался. Но повитый двойной моралью, чьими заповедями хранится незыблемость основ, Миркин хотел потерять никогда не бывшую в не нем невинность достойно, застегнутым на все пуговицы. — Вы умный человек, Антонио, и понимаете всю уязвимость своей затеи. А если узнает пресса, что тогда? На чужой роток не накинешь уздечку. Гласность — это сквозняк в коридорах власти. Сегодня гласности боятся даже прокуроры. Даже министры.

— Я же понимаю, — не соглашался Антонио, — вы же гораздо более умный человек, нежели я. Я же так себе, самоучка. А у вас же университеты за плечами и спинами. — Антонио подвигал конверт к Миркину и внутренне усмехался, что так вот, двигая туда-сюда, она вконец запутаются, кто кому дает и какие услуги за это требуются. — Я же понимаю, у вас все местные газеты и некоторые центральные... нет, не скажу, что куплены, но... как бы выразиться, чтоб не обидеть их?.. управляемы, да. И у вас найти честного журналиста так же трудно, как и у нас непродажного. Разве что в тюрьме.

— Так далеко заходить мы не будем, — сухо улыбнулся Миркин и скосился на конверт возле стакана с виноградным напитком, затем осторожно повел глазами по сторонам. — Дом терпимости... нас не поймут.

— А мы не станем объяснять, — улыбнулся Антонио. — Для всех остальных, кроме доверенных лиц, мы понарошку организуем общество любителей хорового пения. Женский хор. Народная песня. Голоса я им поставлю сам. Как и все остальное. И штат подберу. Ручаюсь. Мебель выпишем из-за границы. Народный хор. Canti popolari. Cantare le gesta, cantare vittoria [29] Народные песни. Воспевать подвиг, воспевать победу (ит.) . В темпе siciliana. А? Время от времени на случай инспекторских проверок мы действительно будем устраивать общие песнопения. Представляете, как это прекрасно? Проститутки, поющие песни о родине. Черт побери, в этом вокале что-то есть!

— Но-но! — нахмурился Миркин. — Пожалуйста, без идеологии. Партию я вам не отдам. За партию кровь по капле выдавлю. Свою и вашу. Не люблю, когда задевают самое дорогое, самое святое, на что и покуситься нельзя. Иначе тут же прихлопну все ваше бельканто.

Антонио опустил глаза и восхищенно крякнул: конверта на столе не было. Только что был и — как корова хвостом. Все функционеры, подумал он, в детстве были карманники.

— Да, да, конечно, — заторопился Антонио, — я вам обещаю: никакой идеологии. Разве что самую малость, как захотите.

— Устроим школу политического самообразования и коммунистической нравственности, — сказал Миркин. — Единый политдень.

— Вот именно, — подхватил Антонио, — а за ним единую политночь. А так — никакой идеологии. Одно чистое пение. Профессиональное владение голосом и телом.

— Хорошо, — лукаво и сыто улыбнулся Миркин, — разрешение на аренду помещения вы получите. Мебель мы вам выдадим. Обойдемся без импорта. Несколько штатных единиц. Бухгалтер и медработник. Все остальное — кадры, обучение — это уж на себя возьмите. А мы подыщем специалистов-консультантов. Список доверенных лиц, которые будут проходить сеансы релаксации в вашем хоровом обществе, вы получите позже. Мы сейчас работаем над этим списком.