Игорь Адамацкий - Созерцатель

Миркин любил смотреть на эту аллею из окна третьего этажа, нравилось ему наблюдать сотрудников и просителей, идущих по надобностям или возвращающихся без надобностей, и разноцветные машины, чаще черные, цвета непокаянной совести, подлетали к площади, резво притормаживали, распахивали дверцы и выносили из чрева металла солидных мужчин, реже серьезных женщин, озабоченных повышением и удовлетворением все более растущих потребностей.

Чуть подальше от площади по сторонам от аллеи на постаментах друг против друга, как заговорщики, каменная голова Маркса не отрывая остановленного взгляда, рассматривала такую же огромную каменную голову Энгельса. Они стояли здесь несколько лет и собирались стоять еще девятьсот тридцать. Они привыкли друг к другу, и ночью, когда никого и ничего вокруг не было, и даже бродячие собаки не забегали поднять ногу на постамент, вожди разговаривали негромко. Они разговаривали каждую ночь, а под утро засыпали с открытыми глазами. Об этом никто не знал, кроме Миркина, да и он выведал случайно, когда однажды спешил на ночное дежурство в обкоме. Он любил эти дежурства, звонки незнакомых людей, какие-то жалобы, просьбы, предложения, потому что даже ночью не утихала жизнь, не могущая найти себе места.

— Die Kunde von seinem Tod hat sich nicht bestätigt [23] молва о его смерти не подтвердилась (нем.) , — произнесла голова Маркса, когда Миркин проходил и невольно замедлил решительный шаг и даже остановился и начал шарить по карманам, будто что-то ищет; вожди обнаружили маневр и поняли, что он подслушал, и, чтобы сбить с толку, Энгельс сказал: «Der Bauch tut mir weh» [24] у меня болит живот (нем.) .

Миркин выпрямился строго, сам себе покраснел, сделал на лицо независимый и незаинтересованный вид и поспешил дальше.

С той поры Миркину было не по себе. Кому-либо сказать о том, что по ночам голова Маркса разговариваете головой Энгельса, боялся Миркин, это могли неверно истолковать. И вожди могли со всей очевидностью заявить, что ничего такого не было, и тогда для Миркина вышло бы еще нескладнее: психоприемные учреждения все еще — до принятия закона о единственной управляющей истине укомплектовывались теми, кто, инфицированный ересью, одиночно рисковал усомниться в коллективной уверенности, и диагносты бдили круглосуточно.

Миркин, не вынеся бремени тайны, пытался сам заговорить то с одним, то с другим вождем, но оба высокомерно смотрели поверх миркиной шляпы в будущее человечества и молчали. Миркин же каждодневно упражнялся в немецком и не терял надежды. Он никогда, даже в худшие эпохи перманентного строительства счастья не терял надежды, потому что был сыном века, а век был сыном предыдущего века и так далее назад, поэтому Миркин был спокоен за свое прошлое и уверен в будущем: кому при жизни сладко, тому и после смерти не кисло, — на каждом кладбище была своя коммунистическая площадка для умерших ответственных работников, а они умирали часто и без потерь.

— Ответственных работников, — говорил Миркин, если его корили, что он не бережет себя для потомков и грозит испылать на работе, — ответственных работников у нас в стране больше, чем дворников, и хотя улицы грязны, но зато мы, ответственные работники, несем на своих плечах судьбы людей доброй воли, и потому умираем чаще, чем дворники, но зато наше дело бессмертно, потому что верно, и наоборот.

Осторожный стук в дверь, почти поскребывание, отвлек Миркина от тревожный мечтаний о почине. Дверь отворилась, и в кабинет мягко и привычно, как рука в обношенную перчатку, просунулся молодой черноволосый человек, всем свои видом и повадками, и улыбкой, и прекрасными черными очами с матовой поволокой излучавший доброжелательность и готовность.

— Здравствуйте, — от порога он кивнул и плавно, как рысь по траве, скользнул по ковру и присел вкрадчиво у стола. — Антонио Скарлатти. — Он положил на пустой полированный стол паспорт и пропуск и заглянул в глаза Миркина так проникновенно, что Миркину захотелось зажмуриться. — А вы — товарищ Миркин. Мне сказали, что именно вы поможете разрешить некоторые затруднения. Так, небольшие формальности. Без материальных затрат, но с гарантированной фондоотдачей.

Миркин молчал, рассматривая посетителя, и делал вид, будто размышляет, и эти размышления смутны.

— Я с миссией дружбы и любви, — ласково продолжал Антонио. — Терпимость ради взаимопонимания. Сквозь тернии предрассудков в розовый сад согласия. И все вместе ради разрядки, и пусть расцветают поголовно сто цветов, потому что дети — посланцы мира.

Внутри головы Миркина что-то щелкнуло, и заработал механизм отбора подходящих слов. Люди доброй воли. Эхо минувшей войны. Это не должно повториться. Там, где властвует капитал. Разгул реваншизма. Планете — чистое небо. Зеленые легкие планеты. Зеленый патруль действует. В объятьях зеленого змия. Больше товаров хороших и разных. Реформа в действии. Пятилетку досрочно. Народ и партия едины. Урожай забота общая. За железным занавесом. Расисты сбрасывают маски. Ястребы рядятся в тогу миротворцев. Жупел антикоммунизма. От высокого качества работы каждого к высокой эффективности труда коллектива.

— Вы миссионер? — спросил Миркин. — Вы от матери Терезы? Тогда вам нужно в отдел по делам религий и культов.

— Нет, нет, — улыбнулся Антонио. — С культами покончено. Учимся демократии. Так сказать, сантехники перестройки. Где прокладку поджать, где горшок заменить. Вы не совсем правильно меня поняли. Я за реальную терпимость и реальное взаимопонимание. Для начала вы попытайтесь понять меня, а я — вас. От горизонта одного к горизонту всех, как говорил поэт Элюар.

— Пожалуйста, поконкретней, товарищ, — Миркин взглянул на пропуск, — товарищ Скарлатти.

В голове Миркина что-то другое щелкнуло и заработал другой механизм, отбирающий, что было пользы от этого красавца. С одной стороны, рассуждал Миркин в себе, сейчас в разгуле много сумасшедших энтузиастов, одуревших от демократии и гласности, и можно помимо воли своей и желания втянуться в такое непотребство, что потом и не расхлебаешься. Но с другой стороны, начальство требует новых идей, а где ж их взять? Требует творческих подходов, а как их стряпают? Требует оригинальных решений, и тут важно не упустить, не оттолкнуть, чтобы энтузиаст не потопал выше по лестнице, и тогда почин, инициативу начальство получит из первых рук, а надо бы...

— Конкретно это выглядит так, — Антонио в разговоре скользил, как танцор по вощеному паркету, — время, как вы знаете, пахнет перестройкой, а люди — ускорением.

Миркин кивнул, это было понятно.

— Ускорение чревато опасностью пропустить на большой скорости, не заметить человеческий фактор. Знаете, — улыбнулся Антонио, — это как в поезде: в ушах слышен тонкий посвист пространства, в глазах мелькают столбы, столбы, столбы. А ведь каждый столбик неповторим, не говоря уже о человеке, который совсем не столб, а даже, напротив, требует внимания и полного удовлетворения все более растущего живого творчества трудящихся масс. Так просто на человека провод не накинешь и ток не пропустишь...