Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Да, мадемуазель, я русский.

— Эмигрант?

— Нет, натуральный русский из России. В Париже я впервые, проездом на Канарские острова или куда-нибудь в ту же сторону. И, как говорят у нас, — попал с корабля на бал.

— Садитесь, — приказала Натали, — и рассказывайте о себе. Как вас лучше называть — по имени или фамилии?

— Как вам удобнее, мадемуазель Натали, но чаще и охотнее я откликаюсь на кличку «Старик».

— Вы террорист, месье?

— Увы, нет.

— Жаль, — вздохнула Натали, — мне казалось, что в каждом русском живет непризнанный террорист, который только и ждет случая вырваться на волю и огнем утверждать свою философию.

— У вас устаревшая информация, мадемуазель. Русский террорист давно уже дома не живет, а воюет на стороне за чужую философию. Возможно, во мне он тоже сидел, но я его обнаружил и выгнал, потому что у меня нет политических врагов.

— Хотите, я вам своих одолжу? У меня их много.

— Боже, такая девушка и вдруг — какая-то политика! И как же вы обходитесь со своими врагами, не даете им бизе со сливками?

— Я их презираю и не замечаю.

— Прекрасно, давайте презирать их вместе.

— Рассказывайте, что было дальше. Вы женаты? Все мужчины, когда знакомятся, клянутся, что пострадали от несчастной любви и поэтому холосты. Так вы женаты?

— И да, и нет. По документам я женат, но моя жена ушла от меня к любовнику. Навсегда. Такое иногда случается.

— Вот как? — сказала Натали. — Это интересно. Он моложе, богаче, красивее, умнее?

— Не могу сказать. Скорее потому, что у меня тяжелый характер.

— Что значит «тяжелый характер»? Вы мрачны большую часть суток? Вы мелочны, завистливы, раздражительны, ревнивы?

— Скорее нет, чем да, — улыбнулся гость. — О себе трудно судить.

— Почему? — настаивала Натали. — Себя вы знаете лучше, чем вас знают другие.

— Скромность и стыд не позволяют говорить о себе хорошее.

— Что за беда! — протянула Натали. — Знаете, как у вас говорят, — «стыд не дым, на вороту не виснет».

Последние слова она произнесла по-русски и победно посмотрела не него.

— У нас говорят иначе, — ответил он. — Брань не грязь, глаза не ест.

— Чем вы занимаетесь? — снова спросила Натали, решившая во что бы то ни стало «вывернуть наизнанку» этого иностранца, которому хотелось задавать вопросы.

— Мой Бог, сколько в вас энергии! — воскликнул он. — Я не удивлюсь, если вы окажетесь еще и комиссаром полиции. Простите, мадемуазель, но я сам привык расспрашивать, чем отвечать на вопросы.

Натали подарила ему один из своих испытанных взглядов, — ясный, проникновенный, всезнающий, и улыбку — непобедимую, всепроникающую, — взгляд и улыбка поплыли, покачиваясь, от лица к лицу, и гость поспешил ответить:

— Я сочиняю всякие небылицы.

— Так вы писатель? Впервые вижу живого писателя.

— А мертвые они убедительнее?

— Нет, — сказала Натали, — там, на улице, я приняла вас за музыканта. Вы звучали торжественно и хаотично.

— Увы, мадемуазель, это распространенная ошибка. Многие принимают меня за музыканта. Или за человека, которого давно разыскивает Интерпол. В Вене меня, например, задержали на полтора часа, приняли за одного из тех сумасшедших, которые захватывают самолеты. А в больших магазинах за мной постоянно увязывается служитель, чтобы я чего-нибудь не слямзил. А затем люди бывают разочарованы, когда оказывается, что я — это я. Горько быть не тем, за кого тебя принимают. Сам себе кажешься обманщиком.

— Не огорчайтесь, Старик, — сказала Натали, решив, что на откровенность следует отвечать искренностью и доверием. — У вас в России много писателей?

— Почти все. Толпы, косяки, стаи, стада. Никто толком их не считает. Короче говоря, — нельзя втиснуться в автобус, чтобы не попасть локтем в писателя. А они у нас — мужики общительные, говорливые. Такого нечаянно заденешь, и он начинает публике рассказывать, что он думает о вашей внешности, умственных способностях, душевном здоровье. Вот почему дома я хожу пешком. Вот почему я еду на Канарские острова или куда-нибудь в ту сторону. Я слышал, что там было всего два писателя и те убили друг друга на дуэли. Поссорились из-за сюжета. Вы не слышали об этом?

— Слышала от разносчика перхоти. Несчастных похоронили на кладбище Сан-Квентинского монастыря. Третье надгробье справа.

— Да, — эхом вздохнул Старик, сохраняя на лице высокую печаль, которая только что была на лице Натали. — Опасное у нас ремесло. И никакой охраны. Представляете, в прошлом месяце у меня прямо со стола украли восемнадцать свежих метафор, двадцать девять сочных эпитетов, семь совершенно новых анафор, одну маленькую, но чрезвычайно милую литоту, два добротных периода, не считая остальных мелочей. Завернули в салфетку из-под вазы с цветами, желтенькую, вышитую крестиками и ноликами, и унесли. Разумеется, я заявил в милицию, представил подробный перечень украденного, но куда там? И тогда я сказал себе: шлепай, дружище, по холодку и подальше, пока тебя не ободрали, как липку... И вот я здесь. Что мне делать, мадемуазель, приказывайте. Поскольку я пленен на сутки, вы можете использовать меня как вам необходимо. Хоть на растопку вашего буржуазного камина. Если я не отсырел от такой погоды.

— Странные вы, русские, — сказала Натали задумчиво, — нет в вас середины. Золотой середины. Вы или крайне серьезны во всем или ничего всерьез не принимаете.

В гостиную неслышно, торжественно и благочестиво, как магдалина на тайную заутреню, вошла мадам Шаброль, остановилась в дверях и вопросительно взглянула сначала на дочь, затем на гостя.

Он встал неуверенно, как понтий перед пилатом, приветственно склонил голову и негромко, но внятно произнес:

— Бонжур, мадам...

«... Под утро пошел снег, и тогда я уснула чисто и легко, как давно уже не засыпала. Всю ночь не удавалось уснуть, а таблетки я выбросила еще позавчера, когда врач предупредил меня, что от препаратов может развиться постклимактерический невроз и что если я буду послушна, он разрешит мне кое-какие излишества в пище и напитках, прибавил он с сальной улыбкой, этот апостол однополой любви, да если бы он знал, какие излишества мне преподносит Антуан, то забросил бы свои медицинские справочники и пустился в разгул... Не сплю я, конечно, из-за Антуана, я всегда плохо сплю, когда Антуан отправляется в очередную командировку и заранее, с серьезным деловитым видом сообщает об этом, не догадываясь, что я знаю о его таланте сочетать немного полезного со многим приятным, что командировка всегда бывает именно туда, куда хочет ехать его любовница, эта психопатка Сесиль, которая все равно останется ни при чем, потому что никогда не сможет быть такой разнообразной и ненасытимой в любви, какой была я и какой меня, конечно, Антуан помнит, и по некоторым мелким признакам я понимаю, что Сесиль ему начинает надоедать и что скоро наши роли переменятся и он будет от нее возвращаться как от жены ко мне, жене, как к любовнице. Уж я-то знаю мужчин так хорошо, как свое тело, уже, правда, несколько увядшее, но еще достаточно гибкое, сильное и жаркое, способное удовлетворить даже тонкий, изысканный вкус, я знаю, у меня были мужчины, да какие, не чета нынешним худосочным соплякам, которые иначе и не могут разжечь себя, как только порнографией... Нет, мой Антуан не таков. Наш Антуан. Мой и Сесили. Антуан слишком прост, чтобы по достоинству оценить безвкусие любовницы. И когда я почувствовала, что она появилась у Антуана, я не стала их выслеживать, это было бы нелепо — заставлять хитрить, изворачиваться, у него и на работе достаточно хлопот, нет, я просто узнала, где эта Сесиль одевается, потом коротко познакомилась с портнихой, которая шила на Сесиль, портниха оказалась весьма сообразительной особой, к тому же выяснилось, что мы — по родителям — из соседних деревень и дальние родственники, и вот здесь началось самое интересное: мы вдвоем разрабатывали модели и покрои для Сесиль, сама она, конечно, не знала об этом, зато я очень хорошо знала Антуана, нашего Антуана, с его талантом к гармонии и красоте, и когда нам с портнихой удавалось незаметно, но основательно испортить фасон для Сесиль, или рассогласовать гармонию цвета, или вставить какую-нибудь уродующую деталь, — мне доставляло удовлетворение насыщенной мести, нет, это приносило ощущение огромного превосходства, почти счастья. Бедный наш Антуан, как он мучился от безвкусия Сесиль... О! то была война не нервов, а битва умов! Врага надо хорошо знать, особенно если враг — любовница мужа, и я принялась изучать соперницу. У нее были немного вульгарные манеры, пошлые движения, и я научилась их копировать и очень удачно использовала при Антуане, так что он морщился от неприязни. Я почти наизусть выучила фигуру Сесиль, ее тело, бедра, живот, грудь, ноги, руки и предлагала Антуану такую форму любви, на которую, — я была уверена, — Сесиль оказалась бы неспособна. О! то была не только битва умов, то было соперничество талантов! Если бы эта дурочка Сесиль выбрала в любовники не нашего Антуана, да пришла бы ко мне за советом и помощью, о! я сделала бы из нее такую фею, против которой не устоял бы и министр финансов, у которого, говорят, в жилах не кровь, а чернила. Но эта дурочка предпочла нашего Антуана и она, между прочим, права, я сама предпочитаю Антуана, она выбрала моего мужа и — подписала себе приговор... Формулу последующих событий я предвидела: через год после того, как я начну действовать, Антуан оставит Сесиль и еще больше привяжется ко мне; Сесиль обрушит на него упреки, что он охладел к ней, и еще больше оттолкнет от себя; затем в ней всколыхнется природная склочность и раздражительность, а хуже этого для мужчины ничего не бывает, и тогда наступит ожидаемый справедливый финал: их роман умрет в черновиках, а Сесиль вместо того, чтобы возвыситься над собой, опустится ниже себя, утратив уверенность и инстинкт счастья и, если ей и потом не повезет и она не поумнеет после поражения, ей ничего иного не останется, как стать обыкновенной потаскухой. Бедная Сесиль! кроме молодости и свежей кожи надо что-то еще иметь за душой...