Игорь Адамацкий - Созерцатель

Я подошел поближе, чтобы посмотреть, что же это она делает, потому что это была первая парижанка, которую я видел.

— Двадцать четыре, — сказала девушка, открыла глаза, посмотрела на меня и я почувствовал, как дурацкая, обезьянья — от уха до уха — улыбка растягивает мне щеки.

— Бонжур, месье, — произнесла девушка. — Я вас ждала.

— Бонжур, мадемуазель, — ответил я, продолжая глупо улыбаться. — Как видите, я приехал. Простите, что задержался в таком долгом пути...

В таком долгом пути назад я задержался и теперь могу не торопиться перетасовывать события, встречи, разговоры, людей, лица — по-своему усмотрению, ведь все это во мне и еще многое другое, и совсем не важно, что конференция движется, и Збигнев Крышевский уже рисует на доске социографическую схему рассказа из расчета n-1 персонажей и график личных связей героев на координатах родственных, дружеских или служебных отношений плюс сексуальная симпатия (на положительной оси), и все делают вид, что страшно заинтересованы, и даже Фриц очнулся от дремоты и смотрит из-под массивных век, и я знаю, что минут через десять он спросит, почему пан Крышевский при такой прекрасной теоретической подготовке печет такие дерьмовые новеллы, и всякий миг, минувший и предстоящий уже со мной — как проклятие и спасение — и будет со мной и двадцать, и тридцать лет спустя, если удастся вернуться из возвращения, до того волшебного сентябрьского утра, свежего, как дыхание Натали, которая еще не пришла, дыхание, смешанное с запахом цветов, их я собирался полить, да так и не успел, потому что река времени откатилась обратно, увлекая и меня, и всех, кто так или иначе со мной соприкасался, откатилась на много лет, чтобы ненадолго, прежде чем вновь набрать силу, остановиться в номере в «Грин Стар», когда открылась дверь — я как раз сидел в кресле перед экраном и раскручивал ролик с классиками позапрошлого века: страницы на экране таяли, утекали со скоростью моего чтения, и я только что нажал клавишу возврата, чтобы посмотреть добротный стилистический кусок предыдущей страницы — у меня был Генри Торо — когда открылась дверь и вошла мадам Сидорова — я знал, что вечером этого дня она придет, все еще стройная, в светло-серых брюках (пожалуй, мода живет дольше своих носителей), в легком шерстяном свитере (груди под ним торчат как у козы, но меня не проведешь, я знаю про фокусы косметики), на лице — улыбка: в губах, глазах, бровях — покорная улыбка, и подходит ко мне, будто мы расстались час назад, и подходит ко мне, сидящему, берет мою голову и целует макушку, при этом я упираюсь головой ей в живот, где-то выше пупка, и пытаюсь откинуть голову назад, а Надин еще раз целует меня в макушку, где волос от этого не прибавляется, и замечает:

— Время пропалывает и твой огород.

— Не я сажал, не мне и беспокоиться, что там растет, — бормочу я, освобождаясь из ее рук.

Надин легко и ненадолго, как птица на ветку, опускается на подлокотник кресла, в котором я сижу, и говорит:

— Здравствуй, старина. Страшно рада тебя видеть.

Это ее манера разговора — «кошмарно переживаю», «дико хохотала» — усиливать слова метафорами, будто ей без этого не поверят, — просто вид мимикрии в общении с другим полом, и с этим ничего не поделаешь — это на молекулярно-генетическом уровне — она носит свои движения, повороты, замашки, как носят свой — и здесь я начинаю волноваться, потому что не ощущаю — запах.

— Смертельно соскучилась по тебе, — опять говорит она, подвигая меня к разговору, к откровенности, осторожно, как на край пропасти, а я внутри себя суматошно мечусь, как пес: потерял запах.

— Спасибо, хорошо, — невнятно отвечаю я, хотя она и не спрашивает, как я поживаю, это она спрашивала тогда, в первый раз. Утрата запаха — сигнал опасности: живое должно пахнуть, это я знаю твердо, как то, что рядом со мной на подлокотнике кресла сидит моя бывшая жена Надин, и я могу взять ее руки и понюхать — сначала слегка, чуть-чуть, чтоб распознать, угадать, что это, а потом — ускоряя поток втягиваемого воздуха, пока не зазвучит мелодия запаха, у каждого человека своя, неповторимая. Один из признаков совместимости или несовместимости людей друг с другом.

— Опять принюхиваешься? — спрашивает она, потому что хорошо помнит мои старые привычки — почему мы недооцениваем памяти других? — и вдруг наклоняется и целует меня в губы, в уголок моих еще твердых и еще мужественных губ, туда, где складка — знак моего терпения и горечи, и это неожиданный поцелуй, кокетливый и стремительный, так что она носом клюет меня в щеку — возвращает на след: так пахнет та же сосновая кора, только пыльная, не омытая дождем.

«Дождем» когда-то называли мы наши ласки. Это мог быть «дождичек», мог быть «ливень» пополам с ветром, изредка «шторм» или «ураган», он с корнем выворачивал плотный кустарник взаимных обид — он потом вырастал снова и снова с каким-то дьявольским упорством, — и после «шторма», разрушительной стихии — хижину приходилось отстраивать заново из уцелевших обломков, — мы, выброшенные на берег, лежали без сил, распластанные, усталые, отчужденные, почти чужие, пока земля с бездумной непреложностью мчала в своих ладонях нас вокруг солнца, синего, с зелеными блестками, как зрачок Надин возле моего лица.

— Еще одна капля на твои губы, — и меня целуют дольше, чем полагается целовать бывшего мужа при встрече.

— Здравствуй, Надин. Страшно рад тебя видеть.

— Наконец-то, — говорит она, будто только это и ждала услышать — мою страшную радость.

И чтобы усилить впечатление, я добавляю:

— Просто дико счастлив тебя видеть.

И на секунду — до крика явственно — встает передо мной ее мертвый образ: цветы, цветы, цветы — у изголовья, вокруг головы, на теле, в ногах, и восковая желтизна, проступающая сквозь тонкий грим, какой-то свет в лице, свет с того света.

— Ты только что вздрогнул, — говорит она, берет сигарету и закуривает. — Надеюсь, это от сдерживаемой страсти.

— В блеске твоего юмора, — смеюсь я, — даже не разглядишь, как ты сейчас выглядишь. Как поживает твой муженек? — спрашиваю я и скорее, чтоб не выболтать — захлопываю дверь в будущее, за нею вопрос о Сидорове теряет смысл, — захлопнуть дверь и ключ — в карман, и — вдвоем, освобожденные от ложного долга — в светскую беседу как в кружевную затененную беседку или как в прогулку верхом на прокатных лошадях, смирных, вислозадых ипохондриках по Елисейским полям: а что сказала Жермена? а как поступил Мишель?

— Ты знаешь, он мне изменяет, — говорит она, складывает губы куриной попкой и кольцами выпускает дым; и я понимаю то, о чем раньше не догадывался: где-то глубоко в Надин живет средневековая рыночная торговка — говорливая, агрессивная, в меру шлюшистая, с прической «crines adulteri», себе на уме: вы посмотрите, сеньор, что за пух в этой подушке! о, мои бедные гусыни, Квинта, Пинта и Сильвия, разве вы могли мечтать, что будете ублажать своим пухом досточтимый зад этого сеньора? нет, вы и не мечтали об этом, бедные мои курочки!