Игорь Адамацкий - Созерцатель

Я закончил лекцию — чтобы снизить патетику высокопарности — фривольным, скабрезным анекдотом, — и сошел с кафедры.

В коридоре меня ждал Филипп.

— Профессор, — сказал он, — я случайно попал на вашу лекцию, понял, что нас с вами волнуют одни и те же проблемы, и решил с вами поговорить.

Я мельком взглянул в лицо Филиппа. Лет двадцать пять. Из научников. Во взгляде — устремленность. А жаль. Научников я считаю скучнейшими существами. Одержимых научников — сторонюсь, фанатичных — избегаю.

— Молодой человек, вы ошибаетесь. Все свои проблемы я давно решил, и теперь меня ничего не волнует.

— Тогда я изложу вас свои проблемы, — настаивал он, этакий настырный малый.

— Зачем? Ваши проблемы меня тем более не волнуют. Вы ведь научник, — так? — а научников я считаю людьми второго сорта. Вам, вероятно, известны мои теоретические воззрения на практическую науку, тем более, что я своих взглядов не скрываю, а напротив, излагаю громогласно по любому поводу и без повода. Поэтому обращаться ко мне с нерешенными проблемами — неосмотрительно. И бесполезно. Тем более — научнику.

— И все-таки, профессор, я прошу вас уделить мне полчаса.

— У меня нет времени. Сегодня вечером я улетаю... У кого вы занимаетесь.

Он назвал.

— Господи! — воскликнул я. — Этот шарлатан по-прежнему набивает голову студентов доморощенными примитивными теориями?

Филипп улыбнулся:

— А мой учитель говорит о вас: «Когда этот шаман перестанет разлагать души молодых людей своими бреднями?» Так вы выслушаете меня?

— Между ужином и самолетом. В семь вечера.

Он пришел в половине седьмого. Я как раз укладывал чемодан: крышка взбесилась, выгибалась горбом и вырывалась из рук.

— Рубашки помнутся, — с порога сказал Филипп. — А галстуки неприлично будет даже собаке повесить.

— Вы так полагаете?

— Я вижу. Разрешите мне? — Филипп вытащил все из чемодана и в две минуты аккуратно уложил. Образовалось свободное место. — Придется что-нибудь еще сюда положить, иначе рубашки помнутся. Но я это предвидел. Вот, — он протянул мне коричневую папку.

— Что это? Рукопись? — запротестовал я. — Увольте, юноша. Чужих рукописей не читаю.

— Эту придется прочитать.

— Простите, вы спятили? Я своих привычек не меняю.

— Профессор, вы обещали полчаса разговора.

— Ну, хорошо. Ради бога, говорите скорее, забирайте свои бумаги, и мы расстанемся.

— Вы разрешите присесть?

— Садитесь, — буркнул я довольно нелюбезно, ибо и тогда, и позже не любил напористых сопляков. — Как вас зовут? Филипп? Прекрасно. Валяйте, fillip [80] возбудитель, пустяк, мелочь (англ.) .

Я расслабился в кресле, уставился в пол и приготовился слушать.

— У меня нет времени, — начал он, — поэтому я — без предисловия... Моя тема на ближайшие десять лет — это теория свободного полета. Я начал эту работу на третьем курсе университета и, по моим подсчетам, мне нужно лет двадцать, чтобы завершить эту работу. Она должна состоять из трех разделов. Первый — теория пространства. Второй — физиологические основы свободного полета. Третий — практика свободного полета. Вы не спите, профессор?

— Нет-нет, — очнулся я от созерцания рваных носков домашних шлепанцев. — Внимательно слушаю и пытаюсь понять, при чем тут я? Работайте потихоньку, пока не полетите.

— Сейчас поймете, — продолжал Филипп. — Я абсолютно уверен, что приду к свободному полету, но мне... не успеть. Я знаю свой ПАК [81] ПАК — полный (генетический) анализ крови, позволяющий установить продолжительность жизни младенца и возможную причину смерти. .

— Вот как? — удивился я. — И кто же рискнул своей профессиональной карьерой?

— Мой отец — врач.

— А, понятно... Сколько у вас времени в запасе?

— Семь лет. И еще год при использовании новейших препаратов.

Я молчал, погрузившись в раздумье...

...погрузившись в раздумье, я рассматривал обломки крыльев — они лопнули и разлетелись в щепки, обломки, жалкие лохмотья, когда я прыгнул в сад с крыши деревянного дома, с самого конька, подняв лицо к небу и зажмурившись от солнца, прыгнул, чтобы взлететь над крышей, садом и дальше — к реке и за реку. В густые горькие травы; испуганный моим падением красноперый тяжелый петух боком-боком поскакал в сторону, грузно и бездарно оторвался от земли, взлетел на забор и заголосил; под крышу, скользнув с воздушной горки, нырнула ласточка; с моей ноги прыгнула в воздух и исчезла большеглазая синяя муха; над лицом, держась за серебристую нить, двигался в воздухе зеленый паучок, — все в этом мире могло летать, кроме меня, — я перевернулся на живот и завыл, колотя кулаками по земле: «отпусти, проклятая, отпусти!», пока шершавая грязная голая пятка не толкнула меня в бок — краем глаза я увидел, как одна голая нога чешет икру другой голой ноги, — и надо мной парашютом — цветастая в белый горошек юбка, а под ней розовые трусики моей подружки Натали: «Ты чего сегодня в школе не был?» — она приседает на корточки возле меня и рассматривает обломки: «Ах! Крылья! Дашь полетать, а? Давай их починим и пойдем на обрыв, а? Дашь разочек летнуть? Я легкая, я не разобьюсь. Думаешь, я струшу, чтобы мне на этом месте провалиться, а? Ты тяжелый, ты не знаешь, как надо летать. А я знаю, и я такие крылья никогда бы не сломала...

— Мало, — сказал я. — Чем вам можно помочь?

— Отдайте мне свое знание времени.

— Что у вас в папке с дурацкими тесемками?

— ППП. Принцип поглощения пространства.

— Читайте, — сказал я, обмякая в кресле, принимая естественную спокойную позу.

...Филипп полетел через пять лет.

Милая Nicolette, как памятны мне эти годы, для меня они были трудны и хлопотны, для Филиппа стали каждодневным подвигом преодоления болезни, преодоления своего пути, подвигом восхождения к вершине, на которой ему пришлось стоять так недолго. Даже внешне он менялся: волосы выше лба выпадали, но были довольно длинны на затылке, глаза углублялись синевой век, у носа и губ ложились трагические складки, но его походка, движения...

Его первый полет казался неловким и скованным, но неловкость была царственной, а скованность вызывалась сдерживаемой силой.

На холме у ленивой речушки Горлицы — уже много позже дотошные, но бездарные потомки, не сумевшие ни поддержать, ни продолжить гениальной догадки, воздвигали черномраморную стелу с высокопарной низкопробной благодарностью, но тогда, в то июньское утро ни памятника, ни чугунной ограды не было, а были брошенные пиджаки и два распростертых тела — Филипп, лежавший с закрытыми глазами, внутренне готовясь к пробе, и я, полыхавший сизым дымом в синее небо.

— Пора, — сказал Филипп и, прямой, не сгибая колен, встал с травы.

Я приподнялся, оперся о локоть и смотрел, как Филипп бежит — легко, едва касаясь короткой густой травы и разгоняясь быстрее и быстрее и, наконец, наклонился вперед, вытянул руки, вытянулся сам, оторвался от земли и заскользил в жарком колеблющемся воздухе над пологим берегом реки, над лугом, дальше — к осиновой роще.