Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Все в человеке, — решил Филипп, отдышавшись. В последнее время его все чаще тянуло к философским обобщениям в банальных формах, — первый признак близкого конца. — И полет, и падение — все. Кроме бессмертия.

— Что говорит отец?

— Теперь уже ничего. Мы обо всем договорились. Раньше — да. Он говорил, что каждый полет обходится мне в месяц жизни. Просил отказаться. Но моя жизнь в полете. Пока летаю — живу. Покупать обретение долголетия за отказ от свободы я не могу.

— Но ты не успеешь ничего передать и оставить после себя. Кроме памяти человеческой, склонной к распаду. Пока ты — единственный, кто может летать свободно. А потом и об этом и об этом забудут.

— Не нужна мне память обо мне. Пусть останется память о возможности. Будут другие, и третьи, и седьмые, которые захотят дерзнуть.

— Дерзких много, дерзающих мало. Не обольщайся, Филипп. Мир подлеет не по дням, а по часам. И период полураспада современной личности короток.

— Не ворчи, старина, — рассмеялся Филипп. — Дождись возрождения...

Эти двое, высокие, крепкие, тренированные, с великолепно развитой памятью, наблюдательностью, нацеленностью в разговоре, — профессиональные репортеры, готовые совершенно на все, если это хоть как-то приближало их к результату, — появились в нашей компании, когда прощание была в самом разгаре, и своим наглым поведением непрошеные гости нарушили установившуюся гармонию.

Нас было пятеро: Кастальс, Гроссер, арагонец со своей подружкой Пенелопой-Джесси, у которой при ближайшем рассмотрении обнаружились и природный ум, и душевные глубины — на вопросы она отвечала не задумываясь, просто, естественно и остроумно, легко могла поддержать любую тему разговора, могла распознать и откликнуться на чужие эмоциональные порывы, короче говоря, арагонцу повезло, и он сам чувствовал это, и к его серьезности прибавлялась чисто мальчишеская радость, она то и дело просвечивала в лице; пятым был я, как всегда пытавшийся удержать около себя людей, достойных доверия и сердечной сопричастности.

Каждому из пятерых, — для Кастальса, Гроссера и меня это было разминкой вербальности; для арагонца и Джесси — забавной новинкой — полагалось рассказать юмористическую, драматическую и детективную историю, когда-либо с ним случавшуюся.

И эти двое появились как раз в тот момент, когда я собирался поведать сюжет о своем грехопадении: время отсеивает драматическую шелуху событий и оставляет лишь зерна комического, — когда появились эти двое, черный и рыжий, вошли с выражением живейшей любознательности на лице. Никто из присутствующих, кроме меня, не знал, зачем появились эти двое.

— Кто вас сюда звал и кто пропустил? — спросил я на правах хозяина.

— Спокойно, Санчо, — сказал мне Кастальс, увидел мое ожесточившееся лицо. — У этих молодцов аппаратура, и они даже из молчания делают высказывания.

— Всего дюжина маленьких вопросов, — умоляюще поднял руки черноволосый, — всего несколько вопросов, господа. Прошу вас: интервью с вами мой последний шанс. Иначе шеф выгонит меня и мои четверо детей, все пятеро малюток, включая жену, умрут с голода. Вы когда-нибудь умирали с голоду? — спросил он Кастальса.

— Узнайте об этом где-нибудь в Центральной Африке.

— Безразличие к слаборазвитым странам ваш принцип?

— У меня нет принципов.

— Прекрасно. Беспринципность не мешает вашим связям с социалистами?

— Ничуть. Я никак не связан с социалистами.

— Кого же вы предпочитаете — левых или правых?

— Ни тех, ни других.

— Отлично, сеньор Кастальс. Вы откровенный анархист. Тогда что вы думаете о президенте Соединенных Штатов?

— Ничего не думаю. Нас не знакомили.

— Понимаю, сеньор Кастальс. Вы хотели бы познакомиться с этим достойным человеком?

— Я этого не говорил.

— Естественно. Ваша скромность понравится читателям нашей газеты. Благодарю вас. Теперь вопрос к вам, Старина. Что вы предпочитаете, — кружку холодного пива в жару или зонтик в дождь?

— Я останусь дома и буду пить горячий чай, — ответил я. — А почему вы ходите вдвоем?

Черноволосый рассмеялся:

— Мы всегда ходим на пару: я пытаюсь сбить собеседника в разговоре, а Сэм фиксирует весь антураж. У него потрясающая интуиция и сверхъестественная зрительная память. Он напоминает даже то, о чем вы сами не догадываетесь. Не так ли, Сэм?

— Так точно, — неожиданным басом прогудел рыжий. — У Старика сзади на брюках расстегнулись подтяжки.

Я коснулся пальцами поясницы: подтяжки были расстегнуты.

— Молодцы, ребята, валяйте дальше.

— Духовный источники вашего творчества, — Гитлер или Сталин?

— Ни тот, ни другой. Мой духовный наставник — блаженный Августин, который в молодости был манихеем, как и я в зрелом возрасте, а они все дуалисты, и были убеждены, что задача человека — содействовать торжеству света, владычеству добра.

— Вы возлагаете на себя божественную роль — различать и указывать, где добро и где зло?

— Нет, скорее Господь исполняет мою человеческую роль и постоянно смешивает эти два понятия — добро и зло.

— Кого вы включите в первую десятку самых выдающихся писателей современности?

— Самые выдающиеся писатели современности — это я, затем Жак Шарпантье, четверо остальных, здесь присутствующих, затем любовник моей жены Гришка Сидоров. Дальше можете называть кого угодно.

— Четверо остальных, — повторил за мной черноволосый и осклабился в плотоядной улыбке. — Значит, кто-то здесь присутствует дважды. Благодарю вас, Старина. Теперь вопрос к вам, герр Гроссер. Кто вам больше по вкусу, блондинки или брюнетки?

— Крашеные.

— Отлично. Ваш ответ мы пустим на рекламу парфюмерии. Что вы думаете о стиле современной литературы?

— За меня сказал Бюффон: стиль — это человек.

— Бюффон — фабрикант нижнего белья?

— Нет, верхнего.

— Превосходно, герр Гроссер. Как к вам относятся читатели и читательницы?

— Читатели — завидуют, читательницы — ненавидят.

— Тогда в чем секрет вашей популярности?

— У тех и других я питаю их отрицательные эмоции.

— Значит, современное общество вас устраивает?

— Вполне. Но я его не устраиваю.

— Благодарю, герр Гроссер. Теперь вопрос к мадемуазель. Ваше имя?

— Пенелопа-Джесси.

— Что вам больше нравится — жить по-писанному или писать по-пережитому. — Я предпочитаю мечтать о том и другом.

Черноволосый готовился выпустить короткую очередь скользких вопросов, чтобы сбить уверенность Джесси, но я его прервал:

— Послушайте, как вас там, оставьте девочку в покое. Я уже говорил, что самый великий писатель из ныне живущих — это я, поэтому обо всем, что касается литературы, у меня и спрашивайте. Вам понятно?